Эд Макбейн - Румпельштильцхен

Когда у кладбищенских ворот я увидел еще и припаркованную полицейскую машину, то удивлению моему не было предела. При приближении кортежа, передняя правая дверь — на нее был нанесен золотистый герб города Калусы, а также значилась надпись «ПОЛИЦИЯ» (голубые буквы на белом фоне) — открылась, и из салона автомобиля появился детектив Моррис Блум. На нем было черное теплое пальто, серая фетровая шляпа, кашне темно-бордового цвета и черные же кожаные перчатки, словно он все еще готовился к диким холодам, какие случаются в округе Нассау, что находится на севере, в штате Нью-Йорк. Но только притормозив у чугунной кладбищенской ограды, я вдруг подумал о том, что Блум был здесь единственным изо всех присутствующих, кто был одет точно по погоде. Он увидел меня, как только я вышел из своей машины. Блум тут же оказался рядом.

— Я должен извиниться перед вами, — сказал он.

— За что?

— За говнюка из частного агентства.

— Но ведь вы уже извинились. По телефону.

— Я предпочитаю приносить извинения только лично, — сказал он и неожиданно улыбнулся. — Я был не прав. Приношу вам свои искренние извинения.

— Я их принимаю, — проговорил я и тоже улыбнулся ему в ответ.

— Теперь в моем офисе обосновались эти козлы из ФБР, — снова заговорил он, — уже вовсю мне приказывают, словно я это не я, а какой-нибудь мальчик на побегушках. И уж если есть на свете еще кто-нибудь, кого я ненавижу даже больше, чем «наркоманов», так уж это, несомненно, «федералы».

— Он не звонил еще?

— А с той стороны вообще ни звука. Все как-то бессмысленно, а разве нет? Сегодня уже среда, ребенка он забрал в ночь с воскресенья на понедельник, но до сих пор ни звука, ни звонка, ни слова о выкупе. Ведь резона в этом тогда вообще никакого не видно.

— А разве в поступках убийцы обязательно должен быть какой-то смысл..?

— Но ведь, в конце концов, он там все же присутствует, — угрюмо сказал Блум. — Убийцы в большинстве своём знают, зачем они все это делают, мистер Хоуп. Когда в конце концов нам удается поймать кого-нибудь из этих чокнутых гребанных вонючих клопов… — тут он быстро огляделся по сторонам, видимо, испугавшись, что его не совсем пристойная тирада могла быть услышана кем-то посторонним, и тем более здесь, на таком тихом и священном месте, как кладбище. Но мы с ним шли несколько позади всех, следуя за ними по прямой, словно стрела, дорожке из гравия, проложенной между рядами возвышающихся надгробий и могильных плит. — Подобные безумцы начинают в таких случая нести бог знает какой бред, но в то же время, заметь, они точно знают, почему они решились на кровавое убийство. Они тут же готовы излить все свои обиды, подробно рассказать о том, что именно в жертве вызывало у них недовольство, и все это с множеством деталей, с отступлениями в прозе и в стихах. Так что, из-за чего бы тот парень — если это был он — ни убил бы ее, он в может обосновать все, все, что его не устраивало. Здесь уйма возможностей: его могли раздражать ее песни, может быть ему не понравилась ее прическа… и вообще, черт знает чего еще можно ожидать от этих ублюдских психов, — на этот раз он уже не стал озираться по сторонам. — Я хочу рассказать вам, что именно настораживает меня в данной ситуации, — снова заговорил Блум. — Она разводится с мужем, но он все равно приезжает сюда из Нового Орлеана, потому что ему хочется побывать на ее выступлении. И признаюсь, именно это и беспокоит меня в большей степени, чем все остальное. Когда он заявился ко мне позавчера во второй половине дня, то признался, что живет здесь уже с субботы. Значит, приехал-то он за день до убийства. Ох и не нравится мне все это.

— Но ведь у него была вполне понятная причина для того, чтобы приехать сюда, — заметил я.

— И что же это? Увидеть бывшую жену на сцене? Но ведь они развелись — сколько там? — лет пять назад, что ли? И откуда вдруг такая преданность?

— На прошлой неделе Викки отправила ему письмо…

— Как?

— Просила позаботиться о ребенке, если с ней вдруг что-нибудь случится. Возможно он хотел обсудить это с ней лично.

— И где же это письмо?

— У меня в офисе. Если хотите, я могу передать его вам с посыльным.

— Да, пожалуйста. Опека над малышкой, так ведь? Это уже интересно. Хочу вам сказать, мистер Хоуп…

— Зовите меня просто Мэттью, — попросил я. — Или если хотите, просто Мэт.

— Лучше пусть будет Мэттью, — сказал Блум. — Ведь так звали одного из тех классных парней.

— Классных парней?

— Ну да, в Библии.

— И Мэт тоже.

— Где? В Библии?

— Нет, в «Запахе пороха».

— И все же мне больше нравится Мэттью. А ты тогда называй меня Морри, ладно? Но это только когда мы с тобой не в участке, и поблизости нет кого-нибудь из начальства. Там более уместно идиотское «детектив Блум», договорились?

— О'кей, — согласился я.

К тому времени, как мы оказались в конце гравиевой дорожки, гроб уже стоял над открытой могилой, и гидравлической устройство было готово опустить его в землю. Священник стоял тут же, держа в руках Библию и щурясь от налетавшего ветра, обратившись лицом к участникам траурной церемонии, которые уже расселись на стульях, расставленных напротив белого решетчатого ограждения. По краям могилы стояли корзины с цветами, доставленные сюда из похоронного бюро. Ветер набрасывался и на них тоже, и под его порывами цветы роняли на землю свои нежные лепестки. Когда мы с Блумом подошли к ограждению, свободных стульев уже не осталось, и когда священник раскрыл свою Библию, мы отошли немного в сторону и остались там.

«Воспойте Господу новую песнь; ибо Он сотворил чудеса. Его десница и святая мышца Его доставили Ему победу. Явил Господь спасение Свое…»

Ветер подхватывал и уносил слова, дуя поверх голов скорбящих. Кениг и Миллер сидели на стульях в самом первом ряду; какие бы там не возникали между ними разногласия и размолвки, теперь их объединяла одна общая скорбь. Справа от Кенига, также в первом ряду сидели Джим Шерман и его компаньон по «Зимнему саду», Брэд Этертон.

«Восклицайте Господу, вся земля; торжествуйте, веселитесь и пойте. Пойте Господу с гуслями, с гуслями и с гласом псалмопения. При звуке труб и рога торжествуйте перед царем Господом…»

Девушка, сидевшая рядом с Брэдом, в самом конце первого ряда, показалась мне очень знакомой. Ей было наверное года двадцать два — двадцать три, худенькая девушка с огромными карими глазами и темными волосами, развевающимися на ветру; на ней было помятое черное пальто, при взгляде на которое можно было подумать, что его только что достали из старого картонного саквояжа, очутившегося здесь прямо из одна тысяча какого-то года, когда Калуса — с одобрения своих пятидесяти семи избирателей — была впервые объявлена городом. Девушка почувствовала на себе мой пристальный взгляд, и уже более не слушая священника, обернулась в нашу сторону и неожиданно кивнула. На лице моем, должно быть, было написано крайнее удивление. Она опять кивнула мне, и ее темные глаза выжидающе смотрели на меня. Хотя я и был этим безгранично озадачен, но все же мне тоже пришлось ей приветственно кивнуть в ответ. Очевидно, она сочла этот мой жест вполне достаточным, потому что она снова повернулась в ту сторону, где священник уже заканчивал чтение молитвы.