Diamond Ace - Овердрайв

— Отстань, козел!

За козла, как говорится…Сейчас узнает, что будет!

— Сама знаешь, кто? Шлюха! А ну садись, я сказал! Хватит дуньку ломать!

— Уйди, урод! Отстань!

— Дрянь! Сука! Куда нафуфырилась? К кому в тепленькую постельку нырнуть готова? К какому мудиле собралась?

— Тебе какое дело? Ты вообще кто мне такой?

— Какое дело? Я тебе покажу, кто я такой. Сучка!

Мы орем друг на друга, обзываем такими словами, после которых душа обязательно заболеет, а сердце разобьется.

Мое сердце уже крошится. На тысячу кровавых кусочков.

Уже звенит в отчаянии, хрустнуло и брызжет болью. Вот прямо сейчас.

Я хватаю Эльзу-Лизу за пояс пальто, и она летит на заднее сидение. Падаю за руль — еще несколько глотков водки из горла — отъезжаю на пустырь, здесь недалеко. В нашем городишке все недалеко. Она хнычет позади меня, потом вцепляется мне в горло: прямо в глотку, раздирает кожу — искусственные ногти сродни ножам. Тупым. В голове взрывается боль. Я сам ору, как раненый бык. Останавливаю машину и пролезаю на заднее сиденье. Даю пару оплеух орущей сучке.

И я ее любил? Когда это было? Как я мог так обмануть себя? Она совсем не такая, как я ее придумал. Я ничего о ней не знаю. Она всего лишь красивая оболочка. Но пустая! Разве эта расфуфыренная кукла может чувствовать, может любить? Нет! А на что годна кукла? Как и резиновая — только для одного. Ну и пусть получает то, что заслужила! Дрянь!

Я чувствую, как разорванная кожа кровоточит и воротник белой рубашки — для нее, сучки, выбирал! — становится мокрым и заскорузлым. Шлюха! Бесчувственная и тупая! Ненавижу тебя! На! Получай! Обслужишь меня сейчас! Меня, а потом и моих друзей! И хватит ныть — ты ведь этого и хотела, не так ли? Для кого все эти локоны, влажно блестящие глазки, нежная улыбочка, узкие юбки и цокающие каблуки, вгоняющие гвозди в сердце таких, как я? А? Отвечай, сука! Ты же только претворяешься ангелом — а что у тебя на самом деле в душе? Да и есть ли она у тебя?

Елизавета

Я чувствую, как его накачанная рука вцепилась мне сзади в волосы и со всего размаху ударяюсь лицом о стекло дверцы. На нем остаются отпечатки моей крови, слез и слюней. Я ору.

Еще удар, теперь о ручку дверцы. Из носа хлещет соленое и теплое, хрустнул зуб.

Моя белая блузка — выбирала для тебя, любимый! — разлетается в клочья.

Я молю в душе: 'Где ты, мой принц? Спаси меня! Сейчас!'

Удар. Еще.

'Где ты, мое сердце, моя душа?'

'Неееет!'

Рука натыкается на пустую бутылку водки — хватаю, бью его по голове.

Тысячи осколков летят во все стороны. Горлышко с заточенными лучами стекла все еще в моей ладони. Наугад я тыкаю в теплое, мягкое. Податливое. Надеюсь, в его сердце.

Тишина. Мой неутихающий вой.

Я одна. И тебя, принц, тоже нет — ты бесполезен, мое лопнувшее сердце выталкивает последние капли любви и окрашивает все вокруг.

Я разбита и усыпана рубинами красных осколков.

— Тео, это было нечто!

— Да, особенно соло в «Черной песне». Как ты это делаешь? Тео хлопают по плечам, обнимают, хвалят. Он только улыбается — улыбается так, как сомнамбулы лунному свету, как звезды улыбаются исчезающим во тьме планетам, и правый глаз, как всегда, закрывает длиннющая челка; и Тео что-то отвечает невпопад. «Где Джина?» Мысленно он еще на сцене, вместе с группой. Руки дрожат и сжимают гитару, и ни черта непонятно, куда ее поставить. Неужели это случилось? После стольких репетиций, ссор, записанных и переписанных песен? «Где Джина?» Они выступили. Они выступили. Клуб содрогался от их ритмов многоруким и многоглавым Богом, который явился прямиком из ночных кошмаров Говарда Лавкрафта. Клуб пел их песни и визжал, и только Джины там не было. Тео сбегает по лестнице и видит ЕЕ в обнимку с каким-то парнем. В мыслях воцаряется тишина — гулкая и мертвая, как открытом ветрам склепе, — хотя всего минуту, секунду назад там была музыка.

— Эй? — Тео глупо зовет любимую; не к месту вспоминаются прошлое лето и китайские шарики. Она не слышит, только еще крепче всасывается в этого урода, будто какая-то морская гидра. Тео хватает девушку за руку и отшвыривает в сторону.

— Ты какого хрена творишь? — виновник событий толкает Тео. Удар в ответ: нос урода ломается и проваливается внутрь черепа; противник кулем шлепается на асфальт. Секунда. Две. Джина начинает визжать, выбегают люди из клуба, а Тео смотрит на осколки зубов и костей в своем кулаке. И кулак, и жуткий труп без лица, и нежная когда-то шлюха — все становится гротескно-черно-белым. Ранее

— Тео, у тебя все получится, — улыбается Илай. Старик с черной агонией в глазах, который играет соло из «My Friend of Misery» так, будто написал его он, а не Ньюстед, и сделал это еще в раннем младенчестве. — Ты всего, сколько там, месяц у меня занимаешься?

— Полгода.

— Да? Обалдеть. Видно, из-за химии и бухла у меня нелады с измерением времени, — пожимает плечами Илай. — В общем, все это неважно. Главное, что у тебя в сердце. Нет, я не туда полез. Гитара. Вот ты любишь свою гитару?

— Я? — Тео смотрит на зелено-белый «Fender» из набора «для начинающих». — Да, наверное. Да.

— Ни хрена ты ее не любишь! Не будь идиотом, это — кусок пластмассы. Швабра, мать ее. Поэтому иди к черту и купи нормальную бабу! Тьфу, гитару. Такую, чтобы, когда на нас свалится сраный Апокалипсис, ты бы первым делом жалел, что больше ЕЕ нет. Сейчас

— Теодор де Витт, вы признаны виновным в непредумышленном убийстве Рона Уиллера… Тео измучен до неузнаваемости. Он смотрит на родителей: ищет в их глазах надежду, прощение, хоть что-то. Но отец отворачивается, а мама снова начинает плакать. Прощай гитара, музыка, прощай дом и Джина. Прощай учеба и планы на будущее. Слышишь, Тео, «пшик»? Это твой мир стремительно сужается до размеров каменной коробки.

— Эй, красавица, зайдешь вечером? Тео идет по проходу между камерами. Взгляд в пол, пальцы вцепились в комплект тюремного белья. Молодой человек кажется совсем беспомощным. Раздавлен. Выжат. Обмяк внутрь себя, как лицо мертвого Рона. У одной из камер охранник останавливается.

— Серхио, к тебе подружка. Сосед — тощий латиноамериканец. Его голый торс покрыт цветными татуировками — тюльпаны и кресты, гербы, цитаты из Шекспира. Серхио без конца треплется о тачках, о жратве, об убитом брате — как какое-то мексиканское радио. Укор в глазах родителей. Вина, одиночество, мерзость тюрьмы — словно дьявольский интервал «тритон» в голове Тео. Ночью мысли захватывает тишина, и становится еще хуже. Вместо сна приходит невыносимая черно-белая картинка, этакий постер к фильмам Хичкока: девушка в ужасе кричит, на асфальте силуэт трупа, а Тео с мертвыми глазами курит одну за другой дешевые сигареты. Каждую ночь.