Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали

На сцену вышли артисты, понявшие уже, что хохма состоялась и спектакля не будет.

Я сразу ушел разгримироваться, и вон из театра.

Вечером написал Сашке письмо: либо он оставляет режиссерское кресло, либо я оставляю театр. Но отправить уже не смог: Сашка ночным поездом укатил на две недели в Париж, сообщив всем, что там ему веселее пьется.

Конфликт, конечно, затерся, и был затем второй «Гамлет» — история совсем другая, и позже будет рассказана.

Следующим вечером мы ужинали у графа Строганова, с еще несколькими гостями, но круг приглашенных был маленьким. Присутствовал, в том числе, генерал-майор Александр Васильевич Трубецкой. Было ему уже близко к пятидесяти, но вид имел моложавый и привлекательный. Все знали о нем две главные вещи: Трубецкой был ближайшим другом Дантеса и платоническим возлюбленным, какое-то время назад, супруги Николая I Императрицы Александры Федоровны (дочь Прусского короля Вильгельма III Шарлотта). «Платонизм» был следствием двух причин: категорическим запретом врачей Императрице вести интимную жизнь после семи рожденных детей и двух выкидышей и (!) личным контролем за неприближение к ней самого Николая I. Список на танцы с Императрицей составлял он сам.

Жена Александра I Елизавета была ангелически красива, были другие красавицы, но Александра Федоровна превосходила всё возможное. Именно ее Жуковский провозгласил: «Гением чистой красоты», фраза была всего лишь повторена, по другому поводу, Пушкиным. Даже не кулуарным, а официальным именованием Императрицы, значилась «Белая роза». Огромный художественный талант — она прекрасно рисовала, лепила, чувствовала стихи, как говорили, «сердцем»; сейчас лечилась где-то заграницей; мы не знали, что жить ей осталось несколько месяцев — она умрет в октябре этого 1860-го года.

Интересного в разговорах было много, но главным для меня осталось ощущение сразу нескольких эпох, живых — вот рядом или напротив меня.

Сергей Григорьевич Строганов — герой наполеоновских войн, уже столь исторически далеких, что живые участники того времени казались неправдоподобными, Пушкин, ставший давно легендою, а вот сидит Трубецкой, знавший его отлично в бытность свою молодым кавалергардом, и на последнем до дуэли балу, сказавшим в ответ на злобную реплику Александра Сергеевича: «Вы и сюда свою желчь принесли, оставили бы ее на время ради бала». Пушкин не оставил, он вообще не стеснял себя словами в чужие адреса, хотя к любым в свой собственный относился с пристальной подозрительностью. «Характер был невозможный, — продолжал Трубецкой, — мы все, невзирая на это, обожали его поэзию, боготворили как национального гения, а ему всё казалось, что недостаточно уважаем». Трубецкой не скрывал своего малоприязненного отношения и к Наталье Пушкиной-Гончаровой, еще не достигшей к нашему моменту пятидесяти лет, красивой, бодрой... но жить ей оставалось всего четыре года. Александр Васильевич, не считаясь с возможно более теплыми чувствами других гостей, называл Наталью Николаевну «дурой», «глупой курицей» и еще чем-то, не менее «лестным». «Вот Катя, — сказал он про жену Дантеса, старшую из сестер, — была умна и чудо как обаятельна. Если Натальей все любовались, то рядом с Катей было тепло. И смотрите, какой замечательный брак у них с Жоржем вышел. А средняя — Александрин — это демон какой-то. Недаром они с Пушкиным вляпались друг в друга — оба одной породы».

— А кто кроме Полетики тебе говорил об их отношениях? — спросил граф.

— Да пóлно, вся дворня знала. Особенно когда из постели Пушкина вытряхнули потерянный крест-шнурок Александрин. Наталья в то время рожать готовилась, а этот «африканец» без постельных утех вообще обходиться не мог. — И дальше неделикатно продолжил: — Не повезло Жоржу, что раньше не хлопнул его кто-то другой.

— А что тебе Дантес говорил: действительно не хотел убивать — целил в ногу?

— В бедро. Да снег неровный под ногами, Пушкин уже вскидывает с пистолетом руку... получилось, на беду, выше — в нижнюю часть живота. Эх, господа, нелепость, и всею душой жалко обоих. — Он обратился к графу. — Между ними шагов двенадцать было, Пушкин почти бежал с открытой грудью, ну что за расстоянье для любого конногвардейца с двенадцати шагов в эту грудь не попасть?

— Действительно не задача, — согласился граф.

Не скоро еще, но через какое-то время, наш замечательный философ Владимир Сергеевич Соловьев — сам незаурядный поэт — напишет две статьи: «Судьба Пушкина» и «О поэзии Пушкина». В одной он убедительно скажет, что Пушкин стал жертвою двойственного чувства: презренья и нелюбви к Высшему свету и невозможностью жить без его мнений о себе, требованием любви и почитанья от этих «нелюбимых и презираемых». И матушка, помню, в детстве еще моем, как-то сказала: «Он был сам у себя рабом». А во второй статье Соловьева последовало шокировавшее общество утвержденье о том, что Пушкин обладал незначительной личностью, в контрпример приводились Мицкевич и Байрон. А Пушкин, — писал философ, — был гениальным художественным фильтром: всё, что его касалось, впитывалось им и возвращалось уже в замечательно художественной форме, но о значительной личности говорить нельзя.

Публика, в большинстве, тогда очень обиделась.

Но все-таки о причинах дуэли — тут столкнулись два мнения.

Граф утверждал, что Наталья была абсолютно и по уши влюблена в Дантеса, он, как старейшина, мог лучше об этом судить по разговорам и впечатлениям тогдашнего общества.

— Ведь не приняла родную сестру после ее брака с Дантесом. Те приезжают с визитом вежливости, и кто не принимает? — голос графа дрогнул слегка. — Ладно бы Пушкин, родная сестра просит вон!

Именно факт, говорил граф, что Наталья может стать легкой добычей Дантеса, и не менее важно — этому непременно же придадут огласку, не давало Пушкину уже и минуты покоя. Больше всего он боялся быть опозорен, хотя желающих опозорить его было, этак, в десяток раз меньше, чем поэту казалось.

Александр Васильевич Трубецкой выдвигал объяснение совершенно иное — Пушкин панически боялся расстаться с Александрин, которую хотели забрать с собой Дантес и Екатерина заграницу. Ссылки на то, что с поездкой в том, 1837 году, у них не получалось, Трубецкой считал просто смешными, потому что в сознании Пушкина всё могло быстро перемениться, а так и в действительности способно было произойти. Александрин действовала на поэта почти магически, и наслаждение от нее, возможно вполне, он получал большее, чем от своей жены.

— Александрин, надо сказать, была по натуре диктатором, причем из тех, чьей воле охотно идут в подчинение. Она имела почти безграничное влияние на Наталью, которая не мыслила ей возражать, а тем более — ссориться.