Виктория Платова - 8–9–8

Поздно.

Габриель попался.

Все это нужно было делать раньше, а теперь — поздно. Между Габриелем и дневником установилась странная связь, невидимые нити протянулись от одного к другому, от слов — к человеку. Они — везде, плетут свою паутину, пеленают беднягу Габриеля в кокон, играют на самых безобидных, на первый взгляд, человеческих слабостях — любопытстве в том числе, как это там писала Фэл? «Твое любопытство и жажда новых знаний не могут не радовать меня»— вот именно!..

Габриель втайне надеется, что на страницах дневника, запертого в хьюмидоре, поселится Lasioderma serricorne — и страницы, а следом за ними и буквы, рассыплются во прах, и проблема рассосется сама собой. И он не узнает, чем закончилась история убийцы. И сколько преступлений он совершил.

Убийца.

То, что он окунулся в мир убийцы, — это как раз понятно. И было понятно с самого начала, как только Габриель прочел про пятно (красное) и про не дышит (она). Эти слова — ключевые, но есть еще множество других слов: они как указатели (если Габриель следует за ними добровольно). Или — как искусно расставленные капканы (если Габриель не хочет следовать им). Чертовы, чертовы капканы — и не хочешь, а попадешься!..

Жучок игнорирует дневниковые подношения, а может, инстинктивно не хочет приближаться. Вот ведь как — даже безмозглый жучок оказался сообразительнее Габриеля, даже он!

Пытаясь спастись от разъедающего влияния дневника, Габриель решает отнестись к нему как к обыкновенной рукописи. Да-да, прежде чем обзавестись переплетом, обложкой и титульным листом, книга проходит стадию рукописи. В любом случае речь идет о художественном вымысле, ничего общего не имеющем с реальной жизнью — совсем как в фильме «Демоны-2» или в безразмерной эпопее «Кошмар на улице Вязов». Или в залихватских, мягких книжонках без иллюстраций — их Габриель видел на витринах и в собственном туалете (Мария-Христина без таких книжонок не садилась на унитаз).

Из затеи с художественным вымыслом ничего в конечном счете не получается. Это — странно, непонятно и неправильно, ведь кто такой Габриель?

Фанат чтения.

И хотя он читает без всякой системы и не имеет ярко выраженных литературных предпочтений, но уже успел проштудировать Эдгара По и Брема Стокера, Клайва Баркера, Дина Кунца и Стивена Кинга. Они — признанные мастера ужаса, создатели зубодробительных триллеров, от которых, по идее, кровь должна стынуть в жилах. У Габриеля — не стынет. Все это сказки, написанные людьми, гораздо менее искренними, чем тот человек, что написал сказку про Растаявшую Фею. В той сказке была душа, а в этих — сплошное мясо, как в холодильной комнате у Молины, где освежеванные туши висят на крюках и липнут одна к другой. Страх, вызываемый освежеванными тушами, — одномоментный и быстропроходящий, скоропортящийся, ведь в любую секунду можно покинуть холодильник и снова оказаться на солнышке. Дневник Птицелова — что-то совсем другое.

Не страшная сказка. Не сказка.

Возможно, сравнение с холодильной камерой — самое уместное, но лишь в том случае, если она заперта, а ты находишься внутри. Туши покачиваются, задубевшая кровь на их поверхности складывается в самые невероятные рисунки, столбик припорошенного термометра застыл на отметке -18° (эти восемнадцать не имеют отношения к другим восемнадцати — суперкомфортным, со знаком плюс). И ты прекрасно отдаешь себе отчет в том, что

Молина не придет.

Ни в ближайший час, ни в ближайшие сутки. Он отправился в другой город навестить родных, а может — на другой конец города навестить друзей, или на соседнюю улицу, или в соседний бар «пропустить рюмочку», сути дела это не меняет. Он не придет, и никто другой не придет.

Ты обречен.

Можно заснуть и замерзнуть насмерть, можно разбить себе голову о заиндевевшие стены и тоже благополучно умереть. Можно подохнуть, царапая ногтями гладкую металлическую дверь, можно (если хватит сил) выломать дверную ручку и подохнуть, держа ее в скрюченных от холода пальцах —

выбор невелик.

И исход будет одним и тем же.

Если бы написанное Птицеловом оказалось художественным вымыслом, Габриель не чувствовал бы себя так скверно. О вымысле и речи нет. Все написанное — правда. Все произошло на самом деле. Каждый шаг Птицелова запротоколирован с документальной точностью, каждое движение снабжено пространными причинно-следственными комментариями — особенно если за этим движением следует чья-то смерть. В сумрачных предложениях, из которых состоит дневник, нет света и мало воздуха, читать больше двух небольших абзацев за раз не рекомендуется. Габриель вывел это опытным путем, когда едва не погиб от асфиксии, замахнувшись на целую страницу. Потом он долго рассматривал свое отражение в зеркале, надеясь обнаружить на шее хотя бы минимальные следы удушения: ничего подобного не нашлось, значит — речь может идти только о внутреннем отеке.

Это все простые слова. Они забили своими неказистыми, грубо склепанными телами глотку Габриеля и грозят извести его. И потому он не должен так уж сильно углубляться в текст, он должен перемежать его другими текстами — намного более безопасными. Безопасных текстов полно. Любой текст по сравнению с текстом Птицелова — безопасен. Они глотаются Габриелем моментально, а на дневник угроблено десять лет. Десять долгих лет, от первой строчки до последней.

Он начал читать его десятилетним мальчиком, а закончил — двадцатилетним юношей. Он остался жив, когда перевернул последнюю страницу, чего не скажешь о жертвах Птицелова.

Их было семь. Все женщины. Без имен, вернее с одним-единственным именем:

ОНА

Она — Она — Она — Она — Она — Она — Она: это похоже на бусины, нанизанные на нить. Если верить Птицелову — каждая бусина прекрасна, каждая бусина — произведение искусства. И неважно, из какого материала они сделаны. Важно, что рисунок нигде не повторяется:

одна девушка была слепой

одна — очень-очень юной

одна — брюнеткой с ярко-синими глазами

одна — вылитой Роми Шнайдер

одна — не слишком молодой и слишком доверчивой

одна — иностранкой

одна — синхронной переводчицей с румынского.

Их смерти — очередной вариант ожерелья, вот только охотников носить его найдется немного. Их смерти описаны в подробностях еще более выпуклых, здесь важна каждая мелочь, здесь каждая секунда агонии фиксируется и получает порядковый номер.

Из всех жертв Габриелю больше всего жаль Роми Шнайдер, но и брюнетку, и синхронную переводчицу с румынского тоже жалко. А самой чудовищной была смерть слепой девушки, которая до самого конца не понимала, что происходит. Наивный, доверчивый птенец, она думала, что человек рядом с ней — самый добрый на свете, пусть немного странный, но добрый. И то, что он хочет показать ее невидящим глазам, — не что иное, как любовь. Конечно, она слышала о любви, но даже в самых смелых мечтах не могла представить, что это чудо когда-нибудь случится и с ней.