Виктория Платова - 8–9–8

— Это, должно быть, ужасно. Такая случайная, несправедливая смерть, я имею в виду.

— Случайных смертей не бывает, ты же знаешь. На все воля Аллаха.

— Да-да, конечно… Значит, трое из вашей семьи…

— Шестеро. В нашей семье шестеро погибших. Самый старший мой брат… Он-то как раз был членом группировки друга отца.

— И погиб при взрыве?

— Нет. Брата убили раньше. Собственно, поэтому отец и пошел к своему другу. Чтобы взглянуть ему в глаза и попросить не трогать больше остальных его сыновей.

— Остальных?

— Еще двоих. Моих младших братьев. Отец пришел к другу с ними. Хотел показать, какие они неокрепшие, как легко поддаются влиянию и как нуждаются в защите… Он заклинал Аллахом. Если бы он знал, чем все закончится…

— Значит, твои младшие братья погибли вместе с отцом?

— Да.

— Страшная трагедия… Я соболезную… Не знаю, что говорить в таких случаях.

— Ничего не нужно говорить. Видишь, как получается? Отец и два младших брата — это трое. Самый старший брат — четверо. Брат, которого убили у меня на глазах, был пятым. А сейчас я потеряла последнего.

Габриель потрясен настолько, что не сразу откликается на несложную арифметическую задачку со смертельным исходом:

— И больше никого у тебя не осталось?

— Мама давно умерла. А самый младший брат был всего лишь на два года старше Фелипе.

Упоминание об ублюдке Фелипе, вертящемся тут же, возвращает Габриеля к реальности. Конечно, отголоски чужого несчастья расстроили его, любой нормальный человек расстроился бы. И стал бы искренне переживать. Но почему… Почему всегда выходит так: стоит ему решиться на серьезный разговор о чувствах и о том, что ты мне очень нравишься, хоть мы и не так давно знакомы, как сразу возникают обстоятельства, которые делают этот разговор неуместным. Сегодня это кровавая история марокканской семьи, а чуть раньше были треволнения с похоронами ковровщика и пляски вокруг его безутешной вдовы, и что, в конце концов, было в проклятом кувшине?

Этого Габриель так и не выяснил, не станешь же спрашивать про кувшин, когда кругом — одни трупы. Наверняка содержимое кувшина не представляет особенной ценности (там могло быть вино или подкисшее молоко верблюдицы). Скажи об этом сама Мария — и все стало бы на свои места. Но Мария не раскрыла тайны, и в голову Габриелю приходят самые разные догадки. Он склоняется к одной, наиболее достоверной: в кувшин налито приворотное зелье, ничем другим не объяснить, почему он все еще таскается за марокканкой. И ее невестка Магдалена таскается, и несколько друзей ее покойного брата, и трое из четырех близких родственников Магдалены. Четвертый разбит параличом и не покидает постели много лет, но Мария уже обещала заняться с ним уникальной двигательной гимнастикой. После этих чудодейственных процедур с постели встают даже безнадежные паралитики.

Или не встают, на все воля Аллаха.

Единственный, перед кем сила приворота бессильна, — мелкий пакостник Фелипе.

— Зачем тебе все это? — спрашивает Габриель, когда пакостник отправляется на прием. — Ты ведь толком не знакома с этими людьми. Они и знать тебя не хотели…

— Теперь все изменилось, — отвечает Мария. — Теперь они не могут без меня обходиться. Зачем же вспоминать то, что было раньше?

— Вот ты обо всех заботишься, а кто позаботится о тебе? —

слова Габриеля могли бы стать прелюдией к разговору на тему ты мне очень нравишься, хоть мы и не так давно знакомы, с последующими — вполне невинными — прикосновениями к локтю или запястью; с последующим целомудренным поцелуем в щеку (ни одна ресничка не вздрогнет, не оскорбится, не разволнуется). Мелкие, продуманные шаги в этом направлении могли бы в конечном итоге привести к постели, но Мария… Ах, Мария, пчело-матка, муравьиная царица, королева термитов! — больше всего она переживает за спокойствие и процветание своей колонии, а также за увеличение ее поголовья (не всегда естественным путем). И просто секс ей не нужен, вот бы Ульрика посмеялась!..

— Нельзя требовать от людей больше, чем они могут дать. У каждого свое предназначение. На все воля Аллаха.

— Я думаю, ты святая, Мария.

Это не комплимент, как может показаться со стороны, какой прок в святых обычным людям? Тем более находящимся во власти своих греховных мыслишек. Святые раздражают большинство человечества, заставляют подозревать в неискренности намерений: ведь все, что бы ни делал святой, направлено лишь на его собственное спасение, а следовательно — ощутимо отдает эгоцентризмом и самолюбованием. Но и здесь Мария умудрилась пойти дальше остальных святош в своем влиянии на окружающий мир — греховных мыслей в голове Габриеля все меньше и меньше, и скоро они исчезнут совсем. И он перестанет думать о сексе, а будет думать только о том, как помочь ближнему и взять все его проблемы на себя.

Подобная перспектива наполняет Габриеля унынием.

И надо же было случиться, чтобы абсолютно равнодушному к занятиям любовью существу была дана такая привлекательная внешность!.. Конечно, нельзя исключить вариант, что после произошедшей в Касабланке беды (будь она трижды неладна!) у Марии возникли вполне понятные проблемы и нужно время, чтобы свести влияние этих проблем к минимуму. Но до сих пор Мария демонстрировала удивительную стойкость и здравомыслие, она на редкость уравновешенный человек. Еще один вариант — Габриель просто не нравится ей, как парень, он — не ее тип. Но зачем тогда она поддерживает с ним отношения, убирается в его магазинчике, ведет пространные разговоры о воле Аллаха и вообще… всячески привечает?

Все разрешается довольно банально. В один прекрасный и не слишком жаркий вечер, когда Габриель ждет Марию после второго сеанса врачевания дяди Магдалены — парализованного маразматика, занимавшего незначительный пост в министерстве иностранных дел еще при Франко, — именно ему должна помочь двигательная гимнастика.

Сеанс занял полтора часа, и вряд ли это были легкие полтора часа. Но Мария появляется в дверях дома удивительно посвежевшей и похорошевшей, с легким румянцем, пробивающимся сквозь смуглость щек.

— Ну как все прошло? —

Габриелю очень хотелось бы, чтобы его слова прозвучали нейтрально, по-дружески, если уж сама Мария взяла такую ноту в отношениях. Взяла — и тянет. Тянет две с половиной октавы, черт бы ее побрал! — и справляется с этим не хуже какого-нибудь Марио Ланцо с запиленной пластинки; не хуже Марии Каллас, о которой помнят только то, что она сохла по миллиардеру Онасису и глотала всякую дрянь, чтобы похудеть. Мария (не Каллас, а та, что из Касабланки) — вот кто настоящий мастер бельканто и вот кто держит все ниточки в руках, волей-неволей начнешь подстраиваться под нее, а значит —