Виктория Платова - 8–9–8

— Это прислал один начинающий прозаик из Мексики, — говорит Мария-Христина.

— Тебе?

— Своему другу. А он уже передал ее мне.

— Зачем?

— Подумал, что мне это будет интересно. Как сюжет.

— И?

— Книжку об этом не напишешь. А если напишешь — никто не станет ее читать.

Есть масса вещей — иногда самых важных, книжки о которых никто не станет читать; Мария-Христина прагматична до мозга костей — не то что радиоастроном-идеалистка Фэл.

Фэл он и отослал заметку, приправленную письмом. В письме почти дословно воспроизведен рассказ Марии-Христины о смерти Соледад Санта-Муэрте — бедняжки — 33 несчастья и о частях ее тела, разобранных на амулеты. Опущены только цинизм и омерзительное безбожие сестры, всегда утверждавшей, что она «католичка в поиске».

Поиске веры в своей израненной душе, чего же еще?

Заметка, приправленная письмом, — блюдо не для слабонервных: пересоленное, переперченное, горчащее. Габриель вовсе не хотел расстраивать Фэл, но она, похоже, расстроилась.

— …После него я была не в состоянии заснуть. — Тетка приподнимает брови и опускает уголки губ одновременно. — А когда засыпала, мне снились кошмары. Несколько дней кряду, представляешь? Ты подверг меня самому настоящему психологическому испытанию…

— Психологическому?

— Или психическому. Неважно.

— Я не хотел, правда. — Габриель, хоть и запоздало, удручен. — Ты могла не принимать все близко к сердцу, ты ведь не знала тетку-Соледад… ты могла отнестись к этому… просто как к рассказу. Фантазии. Легенде.

— Или притче, — неожиданно говорит Фэл.

— Да. — Габриель сбит с толку.

— Притче о том, куда заводит человека гордыня и жажда власти над чужими пороками. Так я к этому и отнеслась, поверь.

— Что ты имеешь в виду?

— Я восприняла это как художественное произведение. Как твой по-настоящему первый писательский опыт. Передачу ощущений, связанных не только с тобой, но и с другими. Как авторский взгляд. Знаешь, что я скажу тебе, дорогой мой? Это блестяще.

— Что именно?

— То, как ты осветил произошедшее. Как будто сам там был. Как будто участвовал в бойне, а потом, не тратя времени на угрызения совести, подробно все изложил. И сумел найти необходимые слова. Это — блестяще!

— Я совсем не думал о таких вещах… Я просто написал тебе письмо, как пишу обычно…

— То письмо было необыкновенным… Ты ведь не рассердишься на свою глупую тетку, если она кое в чем тебе признается?

— Нет, конечно.

— Я распечатала его кусочек. И показала…

— Кому?

— Не пугайся, своим близким друзьям.

— Дирижеру и скульптору?

— Им тоже, но прежде всего репортеру…

— Бывшему репортеру.

Габриеля почему-то злит инициатива Фэл, он недоволен ее поступком — и это первое за все время их знакомства недовольство эксцентричной английской теткой. Естественно, он (миротворец и конформист) не выпустит злость наружу, сумеет укротить ее, как укрощает все эмоции, идущие вразрез с эмоциями собеседника. А кормилица Фэл — главный собеседник в его жизни, тут сам бог велел прикусить язык.

— Репортеры не бывают бывшими. — Фэл назидательно поднимает указательный палец. — Нюх и хватка остаются с ними навсегда… Хочешь знать, что он сказал?

— Умираю от нетерпения.

— Он сказал, что в тебе есть талант. Своеобычный и не лишенный остроты. Ты, естественно, увлекаешься сомнительными гиперреалистическими подробностями, стараешься вызвать у читателя не всегда оправданный шок, но это — свойственно молодости. И это пройдет.

— Пройдет? Очень жаль, —

помимо воли произносит Габриель и тут же, смутившись, опускает глаза: что ответит ему Фэл?

— Мне бы тоже не хотелось, чтобы это проходило. То, что он называет «гиперреалистическими подробностями», — одна из сильных твоих сторон.

— Есть и другие?

— Конечно. Если будешь продолжать, как начал, то вырастешь в интересного стилиста. И вообще, можешь стать…

— Приличным писателем, — подсказывает Габриель.

— Большим писателем, — поправляет Фэл.

— А… что сказали другие? — Габриель старается не обращать внимания на искусную (искусительную?) лесть.

— Они солидарны.

— С тобой или с репортером?

— Со мной.

Никогда не виденные им друзья Фэл —

дирижер и скульптор, фотограф; когда-то репортер, а ныне обросший жирком газетный обозреватель, —

как ни парадоксально, проходят по разряду близких людей, едва ли не членов семьи. За много лет Габриель привык к ним, он знает о них не меньше, чем знает Фэл. Чем они сами знают о себе. Всему виной теткина скрупулезность в описаниях. При этом она не оценивает своих друзей, не осуждает и не одобряет за те или иные поступки, да и совершают ли они поступки? Принимают ли решения, способные изменить чью-то жизнь, сделать кого-то счастливым, а кого-то — несчастным?

Фэл всегда упускает это из виду.

Никаких комментариев.

Что касается Габриеля, то больше всех ему симпатичен фотограф, спокойный и уравновешенный человек, единственный семьянин из всей компании. Он до сих пор женат первым браком, воспитывает дочь, бывшую когда-то ничем не примечательной толстухой. Впрочем, больше не воспитывает: дочь выросла и похудела, связалась с рэперами, затем — с эко-террористами, затем — всех бросила и уехала в (страшно подумать!) Россию. Работает там волонтером в интернате для детей с задержкой в развитии и не собирается возвращаться домой. Ей нравится страна и (страшно подумать!) люди. Мнение о ней Фэл переменилось в лучшую сторону. «Она вдумчивая и серьезная девочка с большим сердцем, — как-то написала Габриелю тетка, — если бы она не уехала так скоропостижно, мы обязательно стали бы друзьями».Черт знает почему, но Габриель почувствовал укол ревности.

Второе место вот уже три года удерживает репортер. Бородатый желчный тип с коричневыми от постоянного курения пальцами. Курит он всякую дрянь — ту, что покрепче и подешевле. На день рождения Фэл дарит ему блок хороших сигарет, но они заканчиваются со сверхзвуковой скоростью. И несчастная тетка снова вынуждена дышать миазмами, отчего ее визиты к репортеру становятся короче, что «очень и очень жаль, ведь он умница, мастер рассказывать леденящие душу страшилки из жизни ресторанов, каруселей и мест преступления. И самый настоящий энциклопедист».

За репортером, ноздря в ноздрю, следуют скульптор и дирижер. Габриель относится к ним с симпатией, но и с легкими пренебрежением тоже, несмотря на их творческие заслуги и вклад в искусство. Все потому, что дирижер — гомик, а скульптор боится летать самолетами: они вроде как и не совсем мужчины.

Не те мужчины, о которых Габриель читал в книжках и к которым относит себя.