Владимир Флоренцев - Незримый поединок

Витька появился в дверях неожиданно. Он видел, как отец стоял возле Веры Семеновны, о чем-то ее упрашивая. Лицо у отца было совсем бледное, и Витьке стало жалко его. Отец так просит Веру Семеновну, а она даже не поворачивает головы. Она примеряет длинные желтые серьги. Витька решил, что сегодня ночью он утащит у нее эти серьги и запрячет в саду. Никто не найдет.

И снова она произнесла это слово — «краля».

— Моя мама не краля! — закричал Витька. — Она была хорошая, она лучше вас в сто раз… Это вы — краля!

Он увидел: глаза у Веры Семеновны пожелтели, потом стали коричневыми, как брюшко осы. Казалось, они сейчас расправят крылья, вылетят и ужалят.

И вдруг — он не успел опомниться — Вера Семеновна ударила его.

Витька прижался к отцу, ожидая защиты.

— Иди, проси прощенья, ну! — глухо сказал отец и подтолкнул Витьку в плечо.

Витька похолодел. Словно бросили за шиворот ледяшку, она растаяла, и тонкие холодные струйки растекаются по спине между лопатками.

— Ну, извинись! — прикрикнул отец и поднял руку.

Витька рванулся к двери. Выскочив на улицу, он бежал, бежал не останавливаясь, пока не очутился в автобусе.

Он выскочил на конечной остановке и зашагал по пыльной дороге. К реке. До нее было километров семь. Почему он шел к реке? А разве не все равно.

От синей реки тянуло прохладой. Витька упал в прибрежную осоку, больно поранил руку. Он плакал. Было тихо-тихо, стайки волн набрасывались на песчаную отмель и, подлизывая пожелтевшие водоросли, уносили их в поток. Пахло раздавленной ежевикой и головастиками.

Сквозь зеленые ливни трав Витька увидел — совсем далеко нависла в небе серая пелена пыли — там был город. Думать ни о чем не хотелось, но одно Витька знал наверняка — домой он не вернется. Никогда…

— Как фамилия вашего отца? — спросил капитан.

— Тихонов, Андрей Николаевич.

Виктор замолчал и, взглянув в лицо капитану, увидел: оно было белым и вялым, как промокашка.

— Что с вами? — испугался Виктор. — Вам плохо?

— Нет, нет… Ничего. А что было дальше?

— Дальше?

Сколько воды утекло с тех пор! Где только не побывал Витька — скитался по железнодорожным вагонам, сидел в детколонии, окончил ремесленное училище, работал в Братске, женился, и мальчишка растет у него такой славный…

— Но это вкратце, конечно…

Открыв ящик стола, капитан вытащил из горки бланков один лист и протянул его Виктору.

— Пишите заявление, — сказал он. — Впрочем…

Капитан помедлил.

— Знаете что… Есть у нас тут один майор. В ГУМе работает. Я думаю, он больше чем я поможет. Он уже многим помог… Идемте, я вас подвезу.

Машина подпрыгивала на буграх. Виктор взглянул в зеркальце, прикрепленное у ветрового стекла. В зеркале он увидел кусок дороги, уносящейся назад. Он видел, как четко пропечатывается след колес по размытой дороге, но потоки дождя, неистово хлещущего сверху, смывают этот след, и уже невозможно разобрать его, ничего не остается сзади.

— Так что это за человек, к которому мы едем? — спросил Виктор.

Он повторил этот вопрос уже второй раз. Первый раз он спрашивал об этом в милиции, но, вместо ответа, капитан надвинул на переносицу очки и начал искать что-то в картотеке. Он лихорадочно перебирал карточки тонкими пальцами, словно боялся о них обжечься, будто это был чай из термоса.

— Бывает, обида, нанесенная близким, жжет всю жизнь, — сказал капитан. — Но сила, красота человека и в том, чтобы уметь прощать.

И сейчас, когда Виктор снова задал ему тот же вопрос, какая-то виновато-растерянная улыбка осветила лицо капитана.

— Понимаете, — сказал он, — этот майор у нас недавно, приехал откуда-то издалека. Он совсем одинок, но многим людям помог разыскать родных. Он сам… Знаете, мне кажется, что он так ревностно относится к своей работе потому, что потерял кого-то сам… давно потерял… Он и в милицию-то пришел за тем, по-моему, чтобы, разыскивая людей, потерявших друг друга, доставлять им радость…

Капитан поглядел на Виктора из-под очков и замолчал. Больше они не разговаривали.

Дождь лил, не переставая, когда они вышли из машины. Виктор оглядел себя: одежда его имела жалкий вид — серый костюм был весь в волглых буграх, намокшие ботинки погрузнели.

Они прошли через проходную, миновали пропахший бензином и соляркой гараж, сокращая путь, двигались какими-то закоулками во внутренний двор, заглянули в фотолабораторию, где капитан передал заведующему фотопленку, поднялись на второй этаж и долго шли узким коридором, пока не остановились около двери, обитой потертым коричневым дерматином.

И тут, перед дверью, Виктора охватило странное волнение — вспомнив все, что рассказал ему капитан, он подумал: неспроста он говорил обо всем этом, и привел его сюда тоже неспроста, потому что ведь и сам он мог помочь Виктору. Когда же капитан постучался в дверь, Виктор увидел у него на лице ту самую виновато-растерянную улыбку.

Никто не ответил на стук, и капитан постучался снова.

Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появился седой человек в милицейской форме. Поток света падал в комнату из окна, а из коридора лицо его освещалось слабым светом электрической лампы. Кожа на лице майора была потрескавшаяся, как на старых картинах, и отсвечивала тускло, как икона. Седой человек глядел на Виктора долго и пристально, словно вспоминая что-то, и вдруг ухватился рукой за дверной косяк. Рука стала желтой. На виске у майора наискосок, от уха к глазу, кралась сиреневая полоска.

Этот шрам — от уха до глаза, — который в минуты волнения всегда становился темнее, Виктор помнил с детства…

— Тутек [1] Тутек — высокогорная болезнь. , — уверенно сказал Вадим Стороженко. Он нагнулся, и его широченная фигура заслонила выход из палатки. Деревянные колышки, которые мы с таким трудом забили в сухую, твердую почву по краям палатки, жалобно пищали, словно живые, а брезентовый верх вздувался парусом, будто мы сидели в лодке и готовились отправиться в плавание.

— Колья, укрепите колья! — поморщился Вадим. — Я же говорил…

Последние слова уже относились ко мне. Да, он говорил! Еще в Оше, в базовом лагере, откуда мы двинулись в горы. Вадим не хотел меня брать в экспедицию, потому что я едва оправился от болезни, и к тому же врачи обнаружили, что у меня слабое сердце.

До Красного перевала, однако, я чувствовал себя ничего, но сейчас стало плохо — из носа пошла кровь, голова кружилась, а сердце колотилось, как после кросса.

— Пройдет… В Боливии на высоте четыре тысячи пятьсот шахтеры играют в футбол — и ничего. Врачи считают, что высотный футбол даже полезен, — обернувшись, Вадим взглянул на меня. — Дня через два пообвыкнешь. Я к тому времени вернусь. Ну, ребята, с богом.