Ги Декар - Зверь

— Но с какой целью? — спросил генеральный адво­кат.

— О, господин генеральный адвокат, именно здесь и скрыта загадка всего процесса, — ответил Виктор Де­льо.— Как только мы достоверно выясним, почему мой клиент обвиняет себя в убийстве, которого он не совер­шал, и тем самым хочет спасти жизнь ему одному изве­стному истинному убийце,— это уже дал понять мсье Роделек в своих замечательных показаниях, — нам не­трудно будет этого убийцу найти.

— Прокуратура, — иронически заметил генеральный адвокат Бертье, — имеет все основания опасаться, что этот «истинный» убийца никогда не будет обнаружен только потому, что он не существует в природе. Есть только один преступник, господа присяжные, не плод химерического воображения, а живой, реальный. Он пе­ред вами, господа присяжные,— это Жак Вотье.

— Защита возражает против того, чтобы прокура­тура квалифицировала моего клиента, используя ос­корбительные термины, до вынесения обвинительного приговора,— резко произнес Виктор Дельо.

— Ни прокуратура, ни господа присяжные, — в том же тоне ответил генеральный адвокат Бертье,— не под­дадутся безответственным заявлениям со стороны за­щиты. Нелишне будет напомнить здесь, что суд вершит­ся только на основании фактов. Если защита и дальше пойдет по этому же пути, мы вправе будем попросить ее назвать нам этого пресловутого неизвестного пре­ступника и первыми потребуем безусловного оправдания Жака Вотье. Мы так же, как и защита, хотим справед­ливости, и наша роль заключается в том, чтобы востор­жествовало Право. Но мы также хорошо знаем, что в этом тяжком деле есть только один преступник.

— Инцидент исчерпан,— прервал председатель и об­ратился к ожидавшему у барьера доктору Дерво: — У вас есть еще какие-нибудь заявления?

— Да, господин председатель... Боюсь, что суд мо­жет неправильно истолковать слова, которые только что неосторожно у меня вырвались и вызвали эту дискус­сию. Я высказал только предположение, которое могло бы объяснить мотивы преступления, но само это пред­положение никогда полностью не удовлетворяло меня, потому что мне, проработавшему двенадцать лет в Санаке, лучше, чем кому бы то ни было, известен образ мыслей Жака Вотье. Несмотря на все улики против не­го, он не мог убить, потому что моральные принципы, привитые ему Ивоном Роделеком, таковы, что человек, которому выпало счастье обладать ими, может посвя­тить себя только добру. Жак Вотье отправился в Аме­рику с целью познакомить с успехами в области воспи­тания обездоленных судьбой людей. Невозможно пред­ставить, чтобы человек, уехавший с такой благородной миссией, вернулся с руками, обагренными кровью.

— Суд благодарит вас, доктор Дерво. Можете быть свободны.

Закончившиеся показания заставили Даниель заду­маться об одной деликатной проблеме. Мысль эта еще не приходила ей в голову — о физических взаимоотно­шениях между слепоглухонемым и женщиной, которая согласилась выйти за него замуж. Даниель сначала со­дрогнулась при мысли, что женщина, молодая и пре­красная, какой, по описаниям многих свидетелей, дол­жна быть Соланж, может отдаться ласкам такого зве­ря... Однако некоторые высказывания Ивона Роделека и доктора Дерво — людей, лучше всего знавших Жака Вотье,— заставили ее теперь задуматься. В безгранич­ной любви слепоглухонемого к Соланж сомневаться не приходилось. В сущности, этой Соланж Дюваль в неко­тором смысле повезло с такой любовью. Многим ли женщинам удается до такой степени покорить себе сильного мужчину? В конце концов Даниель пришла к мысли, что эта Соланж совсем не была столь уж не­счастной со своим «зверем», как это могло показаться обычным смертным. Чем больше девушка наблюдала за Вотье, тем чаще ей казалось, что ощущения от объя­тий этого колосса должны быть необыкновенными. Да и кроме того, этот Вотье был человеком большого ума. Сердце его было способно к чувству — все присутствую­щие могли убедиться в этом. Но даже если предполо­жить, что он был только зверем, для любви, может быть, это не так уж и плохо. В сущности, как многие женщины и девушки, с любопытством следившие за хо­дом процесса, Даниель, не отдавая себе в том отчета и почти против своей воли, растрогалась. Ей не терпе­лось увидеть наконец эту Соланж Дюваль, о которой некоторые свидетели говорили в восторженных выраже­ниях, хотя большинство отзывалось о ней плохо. Во всяком случае, женщина, возбуждающая к себе столь

различное отношение, не может быть существом зауряд­ным.

Вышедший к барьеру новый свидетель был, как и Ивон Роделек, в черной сутане с голубыми брыжами. Но в отличие от рослого Ивона Роделека привратник института в Санаке брат Доминик Тирмон был толст и коротконог. Его добродушное лицо лучилось вечной ве­селостью.

— Мсье Тирмон, можете ли вы рассказать суду все, что знаете и думаете о Жаке Вотье?

— Такой милый ребенок! — воскликнул брат Доми­ник.— Я о нем думаю только хорошо, как и обо всех наших учениках. Они очень славные1

— Вы занимались Жаком Вотье в то время, когда он находился в институте в Санаке?

— Скорее, эту задачу взвалил на себя наш дирек­тор... но мне часто случалось «поболтать» с этим милым ребенком с помощью дактилологического алфавита. И меня, так же как и других преподавателей нашего ин­ститута, поражал его ум. Думаю, что он привязался ко мне с того дня, как я сшил новое платье для его куклы Фланелли, которую он принес ко мне в швейцарскую. Наверно, это было спустя год после его прибытия. Хо­рошо помню наш разговор в тот день. Чтобы подтру­нить над ним, я сказал: «Платье и волосы Фланелли уже вышли из моды — они слишком длинные». — «Како­го цвета будет новое платье Фланелли?» — спросил ме­ня тотчас Жак. Меня так удивил этот вопрос слепого ребенка о «цвете», что я какое-то время колебался, прежде чем ответил: «Красного. А как ты себе пред­ставляешь красный цвет?» — «Это, должно быть, теплый цвет»,— ответил он. «Ты прав, Жак. Мсье Роделек тебе уже говорил о солнечном спектре?» — «Да, он мне уже объяснял, что такое радуга». Самое замечательное, что в ответе этого милого ребенка не было и следа бахваль­ства. Он составил себе представление о цвете по анало­гии со вкусом и запахом. Например, различие между запахом апельсина и груши, абрикоса и персика давало ему представление о различии между черным и белым или зеленым и красным. Методом дедукции он прихо­дил к заключению о существовании тонов и оттенков. Думая о предмете, он инстинктивно окрашивал его в какой-нибудь цвет радужного спектра.

— Свидетель может нам сказать, было ли точным представление о цвете в сознании ребенка? —спросил Виктор Дельо.

— Нет. На этот недостаток я сразу обратил внима­ние. К сожалению, он не был преодолен и впоследствии. Когда он у меня спросил, какого цвета глаза у Фланелли, я ответил, что глаза голубые, а волосы черные. Ребенок был сильно разочарован: «Мне это не нравит­ся,— сказал он.— Фланелль была бы красивее, если бы глаза у нее были желтыми, а волосы голубыми». Я не стал возражать ему тогда, подумав, что на портретах у современных художников цвета бывают и похуже. Со­знание Жака выработало свою индивидуальную палит­ру, где зеленый цвет ассоциировался со свежестью, красный — с силой и необузданностью, белый — с ис­кренностью и чистотой. И если воображаемый цвет не соответствовал истинному, это было не страшно, потому что абсолютной истины в том, что касается цвета, нет. Многие ли зрячие согласны в точном определении того или иного цвета?