Павел Шестаков - Давняя история

Хорошо запомнил Мухин впечатление, которое произвела на него квартира, особенно телевизор, увиденный впервые — с маленьким, в конверт размером, экраном и пузатой, заполненной дистиллированной водой, линзой на бронзовых ножках вроде полозьев. Телевидения в городе пока не было, и потому телевизор поразил: ведь и смотреть еще нечего, а люди уже могут, так сказать, вперед живут.

Сильное впечатление оставила и просторная, белая ванная комната, где Алексею промывали присохшую уже ранку, и сама ванна — глубокая, блестящая, каких Мухин, привыкший к банному душу, и не видывал, однако, только отметил, что в такой ванне даже он, крупный, рослый, свободно поместится. И наконец взволновала Алексея картина в гостиной, писанная маслом. Не содержанием взволновала. До сих пор был он уверен, что настоящие картины содержатся в музеях, ну, в клубах, а дома люди держат фотографии или напечатанные на бумаге репродукции. Тут же висела картина, без сомнения, настоящая, и хотелось потрогать пальцем ее шероховатую, в застывших красках поверхность.

Впрочем, трогать Мухин не стал, и, вообще, глаза он не разинул, слюни не распустил, держаться старался свободно и естественно — нас, мол, не удивишь, — хотя на самом деле был удивлен. Кое в чем, правда, кондиций выдержать не удалось. Чай, который ему любезно предложили, пил из блюдца, и притом заметно прихлюпывал, а под конец, отказываясь от второй чашки, ляпнул совсем несусветное:

— Чай не водка, много не выпьешь!

Но с его открытой молодецкой внешностью и очевидными заслугами перед домом глупость эта сошла, и отец, хохотнув снисходительно, предложил даже:

— Тогда, может быть, рюмочку налить?

Тут Мухин вновь оказался на высоте, поблагодарил с достоинством и удалился, не помышляя ни о чем, кроме скромного: потрепаться с друзьями о забавном происшествии…

Друзья, обитавшие совместно во флигиле старухи Борщевой, отнеслись к событию по-разному.

Стас Витковский хохотал от души, слушая Мухина, который, прибавляя лишь самую малость, описывал, как ухаживали за ним папа с мамой, а насмеявшись, сказал:

— Слава-то тебе, Муха, не по заслугам досталась!

— Почему это? — обиделся Алексей немного.

— Да ведь она тебя от смерти спасла, а ты ее только от скандала.

— Скажешь — от смерти! Мою голову так просто не прошибешь.

— Скотинины все родом твердолобы, — вставил Курилов.

И снова они смеялись, а потом рассудительный Вова изрек:

— Ты, разумеется, не понимаешь, как тебе повезло.

— Еще бы! Царапиной отделался.

— Не про то я. Я о папе.

— При чем тут папа?

— Недалек ты, Муха, однако, недалек.

— Где я этого папу теперь увижу? В газете на фотографии?

— Папу, конечно, труднее увидеть, чем дочку.

— Дочка, Вова, страшнее русско-японской войны.

— Через год после свадьбы все жены одинаково выглядят.

— Я замужем не был, не знаю.

Так ответил Мухин, но слова Вовы не прошли совсем мимо ушей, задержались, как мелкая заноза, что и выйти могла бы сама по себе, если б не ворошили ее, не тревожили обстоятельства, не задевали люди.

И среди тех, кто задел, оказалась и Татьяна. Сам он был виноват, не нужно было рассказывать, да упустил Алексей, что глупы бабы, что все по-своему понимают, узко смотрят, и рассказал. Совсем без умысла, нужно же было о чем-то разговаривать во время пусть и непродолжительных свиданий.

Он лежал, прижавшись к ней, на узкой своей кровати. Было темно, но в окно, не прикрытое ставней, проникала полоса ночного фонарного света и освещала будильник на подоконнике, готовый задребезжать, предупредить, что, хотя время и не позднее, их собственные уворованные минуты истекают, кончаются.

Времени у них всегда не хватало — и муж Татьянин был домоседом, и ребят не часто удавалось спровадить надолго, — и потому оба привыкли не расходовать его зря. Татьяна раздевалась быстро, но одежду складывала аккуратно, чтобы все было под рукой, чтобы и одеться побыстрее, а выгаданные секунды пробыть вот так, в постели, под одеялом, в той тесноте, что не давала отодвинуться, и он ощущал ее всю: и тугой теплый живот, и горячие ноги, переплетенные с его ногами.

Но приходили минуты, когда требовалось чуть утихомириться, дождаться новых сил. И тогда он говорил что-нибудь. Обычно пустое, смешное, что забывалось тут же. И эту историю рассказал, как смешную, но Татьяну не насмешил, и вдруг ощутил прохладу на груди: это она отодвинулась, на сантиметр, не больше, дальше некуда было двигаться. Он вздохнул поглубже:

— Вот получилось, да?

— Да.

Ему этого показалось мало, потому что все, кто уже слышал историю, реагировали многословней, живее:

— Что — да?

— Ничего. Везет некоторым.

— Это в каком смысле?

— Понравилась она тебе?

— Дурная…

— Почему — дурная?

— Как Вова мыслишь.

— А что Вова?

Мухин сказал.

— Вот видишь, и Вова…

— Ты это всерьез?

— А почему бы и нет! Такая возможность…

— Ревнуешь, глупая?

— Очень нужно.

— Ну, ладно, иди сюда.

Она не двинулась. Он просунул ей руку под мышку, провел ладонью вдоль спины вниз:

— Не дури, Танька, времени мало.

Она молчала, замерла, хотя дышала все сильнее, прерывистее.

— Ну?..

Она опять не ответила. Тогда он грубовато, коленкой подвинул ее поудобнее. Она не сопротивлялась, но когда он нашел губы ее, они еще были сжаты, и ему пришлось показать все, на что он способен, чтобы она разжала их, и потом уже, целуя его лицо, плечи, грудь, всего целуя, шептала, не слушая, не дожидаясь ответа:

— Ты всегда будешь любить меня? Всегда? Меня? Меня одну? Всегда? Правда? Правда?

Он не отвечал. Не потому, что сомневался, а потому что устал и хотел спокойно вытянуться, передохнуть. И, может быть, впервые за все эти щедро радующие встречи ему захотелось, чтобы будильник звякнул быстрее. А она не замечала его усталости и никак не могла оторваться, и даже когда дребезжание с подоконника заставило ее вздрогнуть, не вскочила сразу, как обычно, а застыла, прижавшись к нему, и ему пришлось напомнить:

— Слышала?

— Слышала… Так уходить не хочется!

Но встала, задернула занавеску, зажгла свет и начала одеваться, а Муха, которому нравилось обычно смотреть, как она одевается, как натягивает чулки, застегивает пояс, лифчик, смотрел теперь с ленивым пресыщенным удовольствием и заметил вдруг, что полная ее нога в чулке кажется стройнее, приятнее, и подумал, что пройдет несколько лет, и вся она в одежде будет казаться интереснее, чем раздетая, а потом… Потом и в одежде будет заметно, как расплылось тело, под глазами появятся морщинки… Он вспомнил Курилова: «Все жены одинаково выглядят…»

И, закрывая за ней дверь, коснулся губами щеки, избегая затяжного поцелуя.

Так, от случая к случаю, накапливалось в Мухине нечто неопределенное, нежеланное и неприятное по ощущению, но не уходившее, а усиливающееся и разрастающееся, захватывающее и, наконец, сформировавшееся в твердое: «Дурак, ты, Алексей, дурак! Нужно было тогда, за чаем, спросить что-нибудь, телефон взять, зацепку какую-то оставить, чтобы увидеться, встретиться…» Выплыла заноза наружу, и образовалась вокруг нее гнойная ранка.