Жан-Пьер Гаттеньо - Месье, сделайте мне больно

Очевидно, имел место приступ безумия.

Случай острой спутанности сознания, действие в состоянии временного помрачения, явление неустойчивости психики. Терминов психиатрии хватало, чтобы определить ситуацию такого рода. Могли ли они применяться ко мне? У меня не было ни малейшего представления об этом. Ольга чувствовала себя в опасности с мужем: их похождения закончатся только со смертью одного из них. Любопытно, это отсылало к вопросу Злибовика. Что могло произойти между мной и этой женщиной? Я предпочитал об этом не думать и сосредоточиться на Максе. Поставил бы он эту мизансцену, чтобы свалить все на меня? Но как он проник сюда? Я посмотрел в сторону зала ожидания, надеясь, что он там появится, чтобы объяснить мне, что я видел страшный сон, что скоро проснусь, и жизнь снова пойдет своим чередом, что завтра я вернусь к Злибовику и что все вышесказанное станет реальностью, как только я этого захочу. Чуда не произошло, дверь в зал ожидания осталась закрытой.

На всякий случай я пошел проверить, нет ли его там. Это было глупо, но мне нужно было удостовериться. Никого не было, Ольга мертва, чувство, что я провел весь сеанс в своем кресле, не снимало с меня подозрений.

Я вернулся к телефону и позвонил Шапиро.

Прозвучало несколько гудков, потом включился автоответчик. Я узнал голос Злибовика, произносящий приветственное сообщение. Удивленный, я перенабрал номер. Я не знал, как объяснить эту ошибку. Хотел ли я молить о помощи Злибовика или путал полицейский комиссариат с кабинетом психоаналитика? Я не стал над этим задумываться и перезвонил Шапиро, на этот раз позаботившись о том, чтобы набрать правильный номер.

– Комиссариат на проводе, – сказал секретарь утомленным голосом, – подождите.

Потом, не интересуясь тем, что я отвечу, переключил меня на ритм самбы.

Возникло желание швырнуть телефон в окно. Маракасы бушевали в трубке, в то время как голос, как в аэропорте, через равные паузы сообщал мне, что вызываемого абонента ищут. Ольга лежала на кушетке, и эта музыка лишала ее смерть трагической значительности. Делала из нее несобытие, которое ставили в очередь под самбу. Просто факт, идущий по полицейскому ведомству, не более того.

Не более того… Если хорошо подумать, чего еще я мог ожидать от Шапиро? Наша последняя встреча меня многому научила. Он рассчитывал арестовать Ольгу. На службе не существует дружбы. Убийство на авеню Трюден! Эта фраза сама по себе была спусковым механизмом для «мигалок» и сирен. Едва я ее произнесу, как друг Шапиро или нет – был ли я им еще? – полиция вторгнется в мою квартиру, как на завоеванную территорию, устроит здесь штаб, тщательно все изучит, пытаясь Бог знает что найти, в то время как судебный врач констатирует смерть Ольги, фотографы сделают снимки, а меня будут бесцеремонно допрашивать. Даже если Шапиро не захочет меня обвинить, он неизбежно обратится к единственной правдоподобной версии. Убийцей мог быть только я. Зачем где-то искать виновного, который, по всей видимости, был моим собственным вымыслом (каким-то образом он вошел в мое жилище, у него было мое лицо, и действовал он у меня под носом), в то время как уже есть один, на которого все указывает? Если Монтиньяк захотел избавиться от жены, как она утверждала, он выбрал бы более благоприятные условия. Кроме того, достаточно было, чтобы у него подтвердилось алиби на момент совершения убийства, чтобы я неминуемо стал подозреваемым.

Внезапно раздался звонок в дверь.

Удивленный, я положил телефонную трубку, не зная, что делать.

Ольга смотрела в потолок, кабинет был погружен в удушающую тишину, а внешний мир напоминал мне о своем существовании дверным звонком.

Нерешительным шагом я пересек зал ожидания и замер перед входной дверью. По ту сторону кто-то был. Я чувствовал его присутствие. Беспокойное присутствие, от него, через дверь и прикрывающую ее занавеску, проникало злосчастье.

Кто бы это мог быть? Май Ли? Но почему она вернулась? И потом, у нее был ключ от квартиры. Или Макс? В этом не было смысла. Вероятнее всего, пациент, о встрече с которым я забыл. Мне оставалось только свериться со своим еженедельником или посмотреть в глазок. Но я боялся, что малейшее движение меня выдаст. Что было абсурдом, поскольку мой посетитель точно знал, что я дома.

Новый звонок в дверь.

На этот раз мне показалось неудобным ничего не предпринять.

Я отдернул занавеску и открыл.

К моему большому удивлению, это была учительница математики, депрессивная истеричка из лицея Жак-Декур. Маленькая, толстенькая, замкнувшаяся в себе, с портфелем, прижатым к животу, как если бы она несла ребенка.

– Что вы хотите?

Мой вопрос ее ошеломил. Можно сказать, я ее срезал.

– Мне нужно было вас увидеть, – сказала она тоном провинившейся школьницы. – Я знаю, мне не назначено на сегодня, но если бы вы смогли меня принять… Я больше не могу… мои ученики, это чудовищно… Если вы заняты с другим пациентом, я могу подождать.

Занят с другим пациентом, это именно те слова.

Я хотел было сказать, что ждать бесполезно, что ей лучше вернуться домой проверять письменные работы учеников или готовиться к их завтрашнему шабашу. Но она страдала стойким мазохизмом. Стоило только взглянуть на нее – умоляющий вид, готова на все ужимки страдания и терпения, – чтобы понять: легко от нее мне не отделаться. Когда она решала прицепиться, то становилась опасной. В этом отношении я знал свои пределы, как, вероятно, и ее ученики, которые мучили ее, не доводя до крайности. Как феникс, возрождающийся из пепла, она всегда возвращалась за новой порцией насмешек и перевернутых столов. В результате она приходила ко мне рассказать о их подвигах, а мне не удавалось ее выпроводить.

Воспользовавшись моей нерешительностью, она уже просунула ногу внутрь. Вдруг я заметил, что дверь кабинета открыта – достаточно, чтобы в него заглянуть.

– Минуту, – воскликнул я, бросаясь затворить ее.

Случай был удобный. Она проскользнула в зал ожидания и уселась на стул, решив ждать до последнего. Выставить ее показалось мне еще более трудным, чем помешать войти, когда она была на лестничной клетке.

– Я сейчас вернусь, – сказал я, отчаявшись.

Она замаскировала свое удовлетворение видом побитой собаки – видом, который, должно быть, так возбуждал ее учеников, – и поудобнее устроилась на стуле. Я вернулся в кабинет, спрашивая себя, как мне выпутаться из этой ситуации.

Выставить ее вон, даже если придется с ней схватиться, или…

Решение пришло не сразу.

Срочно действовать и даже просто действовать – в этом я не был силен. Когда мы были женаты, этот порок раздражал Флоранс. По ее мнению, слушание в кресле было наиболее отработанной формой действия. «Главное, – говорила она, – это вести психоанализ, а не подвергаться ему. Тебе платят не за то, чтоб ты дрых».