Валерий Поволяев - Охота на охотников

Этот дом был для неё частью мужа, памятью о нем, поэтому мысль о переезде рождала испуг, железным обручем сжимала сердце, - она не могла бросить свое прошлое, и сын поддерживал в этом Нину Алексеевну.

Он рассчитывал войти в дом тихо, незаметно, но это не удалось: мать, заранее почувствовав его приближение, уже стояла на пороге и выглядывала в приоткрытую дверь. Левченко ощутил ком в горле и неожиданно робко, по-мальчишески зажато, будто в чем-то провинился, улыбнулся матери, сделал несколько широких поспешных шагов к ней, словно бы боялся, что она закроет дверь раньше, чем он достигнет порога.

Прижал к себе её худое, усохшее тело, пробормотал расстроганно:

- Мама!

Мать заплакала, но в следующий миг справилась с собой, утихла, Левченко почувствовал, что у него тоже накатываются слезы, но плакать было нельзя, он натянуто улыбнулся, поморгал глазами, избавляясь от "сырости", прижал к себе мать покрепче, чтобы она ничего не заметила.

- Ты устал, сынок, - сказала мать, - иди спать, пожалуй... А?

Впервые он спал спокойно, не дергался и не кричал в сонной одури от ужаса, видя, как из желтоватого дымного марева на него надвигаются двое в милицейской форме.

На следующий день он давал пояснения следователю - груз был застрахован и страховая компания отнеслась к этой истории подозрительно, впрочем, было бы неестественно, если бы она отнеслась иначе, - встречался он со следователем и на второй день, и на третий, а на четвертый пошел в ГАИ получать новые права.

На руках у Левченко имелась справка о возбуждении судебного дела по факту нападения и ограбления - в справке все было написано черным по белому, вплоть до номера статьи Уголовного кодекса, - так что никаких осложнений не должно было быть. Старший лейтенант - горбоносый, с глазами навыкате и светлым круглым блинком лысины, просвечивающей сквозь черные кучерявые волосы, собственноручно заполнил все необходимые бумаги и, удрученно поцокав языком, произнес с акцентом - вместо буквы "е" он выговаривал "э", как пишущая машинка из романа Ильфа и Петрова о великом "турецкоподанном" господине Бендере:

- М-да, мужик, горя тебе хлебнуть пришлось, как русскому десантнику в городе Грозном в декабре девяносто четвертого года... М-да. Сочувствую. Старший лейтенант покивал головой. При этом светлый блинчик лысины то пропадал, то возникал вновь, Левченко с трудом сдержал смех - что-то на него нашло... Старший лейтенант собрал бумаги и сказал: - Ты, товарищ Левченко, посиди тут немного, подожди, а я у начальства подпись получу, и будем оформлять новые права. - Он обращался к Левченко на "ты" и не стеснялся этого, он вообще, наверное, ко всем водителям обращался на "ты". - Договорились?

Левченко покорно кивнул: как скажет начальник с милицейскими погонами на плечах, так и будет.

Старший лейтенант отсутствовал долго, минут пятнадцать, наверное, инспектор, сидевший за соседним столом, успел принять трех человек, вернулся растерянный. Изумленно потряс своей реденькой курчавой шевелюрой.

- Не пойму ничего, - пробормотал он расстроенно.

- Случилось что-нибудь? - Левченко почувствовал неладное, приподнялся на стуле, неприятный холодок разлился по телу.

- Случилось, случилось! - Старший лейтенант раздраженно повысил голос, который вдруг сделался неприятным, по-сорочьи резким. - Пендюлей от подполковника получил. Ни за что ни про что... И все из-за тебя, мужик!

- А я-то тут при чем, товарищ старший лейтенант?

- При том, - пробурчал тот зло. - Обойдешься пока без прав.

- Как без прав? - у Левченко перехватило дыхание. - Как без прав?

- А так! - почти пролаял старший лейтенант.

- Я же водитель!

- Ну и что? Поработаешь пока слесарем. Слесарю права не нужны. - Он вытянул голову в сторону двери и хрипло позвал: - Следующий!

- Но как же так? - взмолился Левченко, в нем все натянулось, наполнилось болью, он поднял перевязанные руки, будто хотел сдаться в плен этому кавказцу с бараньим взглядом. - Мне же работать надо!

- Иди и работай! Кто тебе мешает? Следующий!

- А когда можно придти за правами?

- Не знаю... Загляни через год, там видно будет. Следующий!

Левченко вышел из ГАИ совершенно лишенный сил, будто после драки, где из него едва не выбили дух, постоял немного на улице, хватая раскрытым ртом воздух, затем с трудом доплелся до ближайшей скамейки и с маху плюхнулся на нее. Дрожащими пальцами сгреб с куста кучерявый пушистый снежок и, пока он не начал таять, быстро кинул его в рот.

Ни холода, ни вкуса снега не почувствовал.

- Как же так? - пробормотал Левченко сырым, прилипающим, словно снег, к губам шепотом. - Как же так?

Он сидел на скамейке минут двадцать, руки тряслись, слезы стояли в глазах, обида разрывала ему сердце. Но ведь свет клином на этом старшем лейтенанте не сошелся. Есть другие начальники в погонах, есть другие ГАИ... А пока надо думать о том, как жить дальше. Конечно, Левченко может устроиться и слесарем, и будет зарабатывать неплохие деньги - особенно когда поднатореет в новом деле, - будет получать даже больше, чем за баранкой фуры, но потеряет нечто другое, о чем плешивый старлей может только догадываться, - Левченко выпадет из некого особого братства шоферов, его отлучат от дороги, а отлучить шофера от дороги - все равно что лишить человека хлеба и воды.

Он вернулся домой в темноте. Матери не было - скорее всего, она пошла в школу по каким-нибудь делам либо в магазин купить продуктов.

Едва Левченко переступил порог, его встретил бодрый вскрик:

- Быть того не может!

Левченко не выдержал, улыбнулся - это был попугай Чика, маленький, желтый, словно цыпленок, очень сообразительный, совершенно беспородный, поскольку ни один специалист не мог определить: из какого яйца он вылупился, из вороньего или куриного?

Левченко приобрел его на рынке в Смоленске, точнее, выменял на бутылку дурной кавказской водки у опустившегося синеносого деда Мороза. Тот ходил летом по рынку в валенках с подшитыми толстыми подошвами и предлагал всем попугая, которого он держал в пластиковой бутылке из-под кока-колы с продырявленными боками, чтобы бедной птичке было чем дышать.

Старик жестоко страдал от похмелья, его организм требовал немедленного "долива", и Левченко дал ему бутылку водки, купленную в Москве на всякий случай в киоске на площади трех вокзалов.

Дед Мороз обрадованно сунул Левченко посудину из-под кока-колы и зубами сдернул пробку с водочной бутылки.

- Как зовут-то хоть животину? - полюбопытствовал Левченко.

- Как хочешь - так и зови. Он на любое имя откликается.

- А сколько ему лет?

- Лях его знает! Может, три, а может, сто.

В таком вот странном домике Левченко и привез попугая домой. Назвал его Чикой. Чика оказался существом талантливым - он имел живой, не "транзисторный" голос. Большинство попугаев говорят искаженно, будто вещает недоброкачественный переносной приемничек, а Чика воспроизводил человеческую речь очень чисто, с "живыми" красками.