Николай Лучинин - Будни прокурора

Ознакомившись с представлением, Давыдов спросил:

— Все эти факты хорошо проверены?

— Да, все, о чем здесь говорится, к сожалению, полностью соответствует действительности. Но ведь здесь речь идет лишь о наиболее серьезных фактах, в действительности же их значительно больше.

— Вы когда начали проверку?

— Десять дней назад, и занимались ею в течение восьми дней.

— Хорошо! Я посоветуюсь с членами бюро горкома. Очевидно, вопрос о работе милиции вынесем на обсуждение бюро. А вы, Юрий Никифорович, зайдите к товарищу Дымову, познакомьтесь с письмом Орешкина.

Едва Лавров успел войти в кабинет, как Дымов начал:

— Я располагаю данными, что у вас с Орешкиным ненормальные взаимоотношения. Вы больше ругаетесь между собой, чем работаете.

— Это — не совсем точные данные, Яков Петрович, — совершенно спокойно ответил Лавров. — Я с Орешкиным вовсе не ругаюсь, хотя имею для этого достаточно оснований. Ругаться с ним бессмысленно, да и времени для этого нет. Но работать нам с ним трудно, мы не находим общего языка.

— Вот почитайте, что сообщает в горком партии товарищ Орешкин. Мы понимаем, любой руководитель не гарантирован от ошибок, но прокурору такие грубые ошибки непростительны.

Лавров прочитал письмо Орешкина и, возвращая его Дымову, так же невозмутимо произнес:

— Ну, что ж… Это письмо — результат того, что товарищ Орешкин не читает уголовных дел. Ни в один из сообщаемых фактов он как следует не вник. Я могу доказать, что по всем делам решения мною принимались после тщательного изучения всех материалов дела. А вот у Орешкина доказательств нет. Он исказил факты, да еще и доказал, что у него заведена на прокурора так называемая черная папка. Сомнительные методы!.. Я полагал, что они давно сданы в архив… Ведь это же донос! — не сдержав себя, уже с возмущением сказал Лавров.

— Не рано ли вы называете это письмо доносом, товарищ Лавров? Ведь мы будем проверять факты.

— Тем лучше для меня. Вот тогда-то вы и убедитесь в этом. И хорошо, если вы пригласите нас обоих, товарищ Дымов. Орешкин окончательно запутался, и горкому партии действительно необходимо вмешаться в наши с ним ненормальные взаимоотношения.

— Объективны ли вы, товарищ Лавров? Ведь у Орешкина большой практический опыт. Он у нас уже шесть лет работает, а вы…

— Я строю свои выводы на конкретных фактах, — прервал Дымова Лавров. — И не все определяется стажем, это — не единственный критерий.

— И все же я попрошу вас написать официальное объяснение по заявлению Орешкина, — предложил Дымов. — Не пожалейте времени.

— Напишу, — ответил Лавров, — хотя тратить на это время действительно жалко.

Сомнения Глебова оказались не напрасными. Допрос Григория Грешняка, жены Путоева и ее приятельницы Ковалевой окончательно убедили молодого следователя в том, что его единственная версия, в которую он так слепо верил, оказалась ложной.

Все трое допрошенных свидетелей подтвердили показания Путоева. Нашлась и четвертая свидетельница — Анна Приходько, которая в двенадцатом часу ночи зашла к Путоевым за термометром для заболевшего ребенка и видела кузнеца спящим.

Можно было допустить, что первые три свидетеля подготовлены Путоевым и дают ложные показания. Но последняя, судя по всему, говорила правду. В ту же ночь ее вместе с тяжело заболевшим ребенком доставили в больницу.

Романов установил, что в больницу к Анне Приходько в эти дни приходил только ее муж — управляющий отделением совхоза, коммунист, человек всеми уважаемый, которого было бы просто нелепо заподозрить в пособничестве убийце.

Что касается пятен крови на рубашке Путоева, то и они оказались иного происхождения, чем предполагал Глебов. Жена Путоева, не задумываясь, ответила на этот вопрос:

— У меня из носа вдруг пошла кровь, вот я и схватила первую попавшуюся под руки вещь — его рубаху.

Глебов склонен был поверить женщине, но все же дал ей направление к эксперту и в тот же день направил на исследование взятую у нее кровь.

Во второй половине дня Лавров вместе со следователем Багровым выехали в детскую трудовую колонию, где загорелся главный корпус, и Глебов не успел доложить прокурору о последних результатах следствия.

На следующий день он пришел на работу рано утром, дождался работника милиции, который привез из города заключение экспертизы, и, убедившись, что группа крови Путоевой совпадает с группой крови убитой, пошел к прокурору.

— Юрий Никифорович, вы не беседовали с Путоевым?

— Нет. Вчера возвратился поздно. Собираюсь зайти в милицию после обеда. А как ваши успехи?

— Никаких успехов, Юрий Никифорович, — хмуро ответил Глебов. — От тех доказательств, какие были, почти ничего не осталось.

И он доложил прокурору обо всех новых данных.

— Таким образом, остаются отпечатки пальцев на стакане и показания свидетеля Родина, — закончив докладывать, сказал Глебов. — Но ведь Путоев и сам не отрицает, что в тот вечер пил у них воду, только не помнит, из чего именно. Что же касается показаний Родина, то следственный эксперимент говорит одно: при данных обстоятельствах можно было с одинаковой вероятностью и опознать человека, и ошибиться. Собственно, Родин ведь и не утверждает, что видел именно Путоева. Он и на первом допросе сказал: «По-моему, это был кузнец Семен, потому что он часто выходил по ночам из дома Гармаш».

— Ну, а что же милиция? Что слышно о вещах?

— Ничего. Ждут пока эти вещи появятся на рынке. Но кто понесет их на рынок, когда, в городе только и разговоров, что об убийстве?

— Да… — неопределенно протянул Лавров и после долгой, напряженной паузы тихо, но решительно сказал: — Путоева надо освобождать, Олег Николаевич. А нам с вами это — наука. Вот что значит работать по одной версии!

— Да ведь вы, Юрий Никифорович, предупреждали меня. — Здесь — целиком моя вина… Помните…

— Все помню! — прервал Глебова Лавров. — Но я не предупреждать должен был, а доказать вам, что это недопустимо. Я просто не должен был позволить вам работать по одной версии!

Освободив Путоева из камеры предварительного заключения, Глебов еще раз допросил его. Теперь Путоев был оживлен, охотно отвечал на вопросы.

— Вы, извините, гражданин следователь, погорячился я в прошлый раз. Думал, нахально дело пришить хотите, обидно стало. Я ж два с лишним года уже на воле живу, спички ни у кого не взял, мозоли вот на руках от работы. И вдруг ни за что за решетку. Вам этого не понять, конечно, — добавил он, безнадежно махнув рукой.

Но Глебов понял. Еще тогда, на первом допросе, впервые встретившись с взглядом Путоева, он подсознательно почувствовал, что жгучая ненависть и презрение в глазах задержанного говорят о большой, тяжелой обиде.