Владимир Кашин - …И никаких версий

— Ну хорошо, — произнес Коваль. Он решил пока не расспрашивать о последнем вечере у Журавля, а ходить вокруг да около этого события. Таким образом вызвать недоумение у Павленко, который, конечно, ждет от него главных вопросов, и понаблюдать реакцию допрашиваемого на свое странное поведение.

Дмитрий Иванович считал, что в сегодняшнем допросе самым важным является психологический момент. Он задумал провести научный тест, разыграв с двумя другими молодыми учеными ситуацию, в которой оба претендуют на одно и то же изобретение. Но не был уверен, удастся ли добиться полной искренности от участников эксперимента и, главное, даст ли на него согласие следователь Спивак. Поэтому ему оставалось самому находить психологические доказательства поведения людей, связанных с трагическими событиями в квартире Журавля.

— Расскажите, Вячеслав Адамович, о погибшем. Вы были не только коллегами, но, как известно, дружили…

Павленко кивнул.

— Все, что о нем знаете, — уточнил полковник. Он вышел из-за стола, оставив на нем бумагу для протокола и ручку, и сел совсем близко от допрашиваемого, за маленький продолговатый столик, придвинутый в торец к большому.

Вячеслав Адамович провел ладонью по лбу, словно помогая своей памяти, и тихо произнес:

— Это был хороший человек. Хороший, да!

Нервный спазм сжал Павленко горло, и он умолк. На щеке его вдруг мелко запрыгала жилка. Ему было тяжело говорить.

— Я вас понимаю, — Коваль согласно кивнул. Он решил дать успокоиться Павленко, чтобы у того развязался язык. — Но что поделаешь. Мне хочется завершить свой розыск по поводу этой грустной истории вашим подробным рассказом… И надеюсь, вы в этом поможете…

— Дружили. Работали вместе, — продолжил после неловкой паузы Павленко. — Общие интересы, общие темы. Ну и соседи, конечно. — Вячеслав Адамович умолк, потом, вздохнув, добавил: — Поймите меня правильно, Трудно мне сейчас о нем… В институте Антон близко ни с кем не сошелся. Хотя был человеком общительным, располагающим к себе. Возможно, потому, что редко там бывал. Ему это разрешалось. Завлаб у нас строгий, но когда дело касалось Журавля — спускал на тормозах… Ему все сходило… Антону светила сэнээсовская звезда… то есть должность старшего научного сотрудника, хотя еще и не защитился. Плановые работы он сдавал, в общем, вовремя, имел усовершенствования, так что отсиживания в нашем кабинетике от него не очень требовали…

Павленко разговорился, руки его перестали сжимать подлокотники. Коваль уловил новые нотки в голосе Павленко. Какое-то очень сильное чувство вдруг победило и его неловкость, и траурное настроение, и страх, полностью завладело им и прорвалось наружу. Он забыл о контроле над собой и не сумел спрятать его.

Какое же это чувство?

Коваль мысленно повторил только что произнесенные с нотками обиды в голосе слова: «Завлаб у нас строгий, но когда дело касалось Журавля… когда дело касалось Журавля…»

Не главная ли это причина страданий молодого ученого, сидящего перед ним? Уж не зависть ли? Всепоглощающая, всеразрушающая, страшная?

Коваль должен был убедиться в этом.

— Такой статус благоприятствования, очевидно, был не только у Журавля?

— Не скажите! Должны являться к десяти. Уходить в шесть. Библиотечный день, правда, у всех. У завотделов, докторов наук режим свободней. Конечно, у кого лабораторные работы, без институтской макетной мастерской не обойтись, а кто чистой теорией занимается, те стараются не крутиться в институтских стенах.

— А Журавель, значит, вольным казаком себя чувствовал?

— Для таланта закона нет, — в голосе Павленко одновременно прозвучали и убеждение, и ирония.

— Уж и нет, — покачал головой Коваль. — Вы в той же лаборатории работаете?

— Да. Такой же мэнээс. Но с более строгим режимом. Ежедневное присутствие… Но я — это я, а он был — Журавель. Поймите меня правильно… — Павленко помолчал. — Как говорит древняя пословица: что можно Юпитеру, то нельзя быку… Что поделаешь…

Коваля удивляло, что Павленко не интересуется подробностями гибели соседа.

— Журавель много пил?

— К сожалению. На него водка, как и на всех, свое губительное действие оказывала. Водка не считается с талантом.

Дальше напрашивался вопрос: «А в тот трагический вечер сколько выпил Журавель?» — но Коваль спросил совсем о другом:

— И женщинами увлекался?

— Вот-вот, — подхватил Павленко. — Деньги, водка, женщины! Кого угодно погубят.

— А если точнее?

— Деньги зарабатывал шитьем… Тайным. Он шил только женские туфельки и сапожки. Это было его хобби. Как пошьет — загляденье, конфета, мечта: не на ногу — в музей! И тут бог его не обидел. Художник! Природа иногда бывает очень своенравной: одному — все, другому — ничего. Женщины прямо молились на него. Но шил он редко. Когда в голову взбредет или деньги очень понадобятся. А бывало, увидит какую-нибудь красавицу, понравится ему, — он на этот крючок ее и ловил!.. Ведь что делал! Идет, значит, по улице…

— Редко шил? — переспросил Коваль, думая о том, что модель, созданная Журавлем или скопированная с импортной, довольно часто встречалась в городе. Даже к его Наташе попала. Здесь не один сапожник потрудился, а, гляди, не целый ли цех!

— Да, редко. В основном любовницам.

При обыске в квартире Журавля нашли несколько фотографий голых женщин, возможно подружек погибшего. Однако показывать их Павленко для опознания Дмитрий Иванович пока не считал необходимым.

— Понравится ему вдруг на улице какая-нибудь, — продолжал, разговорившись, Павленко, — Антон подходит: «Такая красивая девушка — и в таких безобразных кораблях!.. Разве это обувь!» Иная шарахалась в сторону и отходила, не слушая. Но другая проявляла любопытство: обращается вполне приличный, хорошо одетый молодой человек — и прохожая останавливалась:

«У вас есть импорт?»

«Нет, — отвечал Антон, — лучше импорта».

Разговор завязывался. Удивление женщины сменялось недоверием, когда Антон говорил, что сам шьет.

«Вы что — кустарь одиночка?»

«Модельер-художник», — не стесняясь, рекомендовался он.

«И лучше шьете, чем импортные? Скажем, «саламандра»? Или итальянские?»

«Низкопоклонствуете перед чужим, — строго отвечал Антон. — Нехорошо. Это давно осуждено. У нас могут делать лучше, но ленятся…»

Патриотизм кустаря-одиночки вызывал улыбку, с которой начинался доверительный разговор.

Окончательно покоряло собеседницу обещание, что таких туфелек ни у кого больше не только в городе — на всем свете не будет. Одним словом, хрустальные башмачки Золушки. И когда женщина уже представляла себе, как пройдется в распрекрасных туфельках, как лопнут от зависти соперницы, Антон наносил последний удар, заявляя, что первую пару шьет бесплатно… А уж если понравится, то вторую но заказу… Во всяком случае, говорил он, деньги его не интересуют, ему просто хочется сделать приятное такой красавице, его, мол, эстетическое чувство оскорблено грубыми кандалами на ее прекрасных ножках.