Владимир Кашин - …И никаких версий

Ковалю не хотелось плохо думать о людях, которые сейчас попали в круг его наблюдений — о том же Вячеславе Павленко, Нине Барвинок, — но он был обязан ответить Закону на все вопросы, возникшие со смертью Журавля, а теперь и в связи с гибелью Килины Христофоровой, оказавшейся при жизни в том же довольно точно, хотя, вероятно, и не полностью еще, очерченном им круге, в котором находились Журавель, супруги Павленко, Нина Барвинок, Христофоровы, «пан Потоцкий», да еще, может, кто-нибудь, пока неизвестный.

Ну что ж, завтра при допросе Павленко многое прояснится!..

Дмитрию Ивановичу стало холодно, несмотря на теплое ратиновое пальто и меховую шапку — забота Ружены. Он поднялся со скамьи, запахнул пальто и прогулочным шагом направился к дому.

Только вчера они отсюда выехали налегке, как молодожены. Часть старой мебели, хорошо сохранившейся, Ружена сдала в комиссионный магазин, а рухлядь — такую, как протертый диван в кабинете да продавленное, когда-то любимое кресло хозяина, — оставили здесь.

Дом стоял пустой, нахохлившись, но Дмитрию Ивановичу, когда он вошел, закрыв по привычке за собой дверь, словно боялся впустить холод, неожиданно показался полным жизни.

Пустой для него была новая трехкомнатная квартира там, на Оболони, и не потому, что в ней еще не было мебели, — в ней еще не было жизни — того запаха жизни, который не сразу выветривается из старого дома и не сразу заполняет новый.

Полковник прошел по комнатам. Электрик, обслуживающий их участок, уже отключил свет, так как утром должен был приехать бульдозер, но Дмитрий Иванович и в темноте, при слабых отсветах снега со двора, легко ориентировался. Он постоял в спальне, закрытой долгие годы после смерти Зины — Наташиной матери, и только теперь открытой. Сейчас спальня, как и все комнаты, выглядела необычно большой, просторной, и даже не верилось, что когда-то им было тесновато в маленьких комнатках-клетушках этого домика старой постройки. В спальне вместе с холодным ветром блуждали тени прошлой жизни. Ему даже почудились голоса Зины и других близких людей, быстро таявшие, уносимые навсегда вольно гуляющим по комнатам ветром.

Он прошел в свой кабинет и снова удивился, обнаружив, что это большая комната, а ведь раньше почему-то было тесно и ему, и столу, и полкам с книгами.

Оставленное кресло стояло на своем месте. Дмитрий Иванович коснулся рукой потрескавшейся ледериновой спинки и грузно опустился в него. Теперь перед ним не было стола, на который он мог облокотиться, и он положил руки на колени.

Сколько лет просидел в нем, сколько дум передумал, сколько раз чуть не плакал от сознания своего бессилия, когда истина пряталась от него, но сколько раз она открывала ему здесь свое правдивое лицо!

Вереницей пробежали в его памяти дела, над которыми он сидел ночами, без конца вычерчивая свои графики, время от времени вытягивая под столом затекшие ноги. Дела, дела, дела… Нет, не дела, а люди, люди добрые и люди злые, идущие на жертву ради близких и охваченные лютой ненавистью к ближнему, сострадающие чужой боли и спокойно вонзающие нож в другого, готовые поделиться куском хлеба и угощающие отравленным питьем, невинно пострадавшие и уходящие от возмездия, отмывая руки от крови…

Ему вспомнились и художник Сосновский, ожидающий расстрела за чужое преступление, и убийца Петров-Семенов, и эсер Козуб, и англичанка Джейн с матерью, фашист Карл Локкер и своенравная девушка Таня из Закарпатья, капитан Бреус и сектант Лагута, Даниловна из гостиницы в Лиманском и убийца Чемодуров, и многие, многие другие. Люди, люди, люди, море чувств, страстей, страданий и вспышек счастья…

Много он думал о них в этом доме, все они прошли через него самого, через его чувства, душу. Он, как мог, восстанавливал попранную справедливость, старался защитить невинного и обезвредить преступника. В этом был его служебный долг и смысл жизни.

Может, поэтому ему так трудно уходить из этого дома. Казалось, что вместе с этими стенами, обреченными на слом, уйдет в безвозвратное прошлое все, чем он жил.

Но уходить надо. Завтра его ждут новые заботы, новые дела, и Дмитрий Иванович, с трудом высвобождаясь в пальто из тесного кресла, поднялся.

Он приблизился к калитке, еще раз окинул прощальным взглядом затаившийся в ночи домик, и вдруг, неожиданно для себя, возвратился к нему. Стал по-хозяйски закрывать ставнями зияющие чернотой окна, о которых впопыхах при выезде забыли, закрывать — словно глаза погибшего друга.

Потом снова быстро двинулся к калитке и плотно затворил ее за собой, чтобы больше никогда сюда не возвращаться…

Это был второй допрос Павленко. Уже в качестве подозреваемого, а не свидетеля.

Вячеслав Адамович за эти несколько дней очень изменился. Хотя и при первой беседе Коваль отметил про себя, что имеет дело с человеком нервным, издерганным, лицо, взгляд и жесты которого свидетельствовали, что Павленко очень тяжело переживает события последних дней, тем не менее он еще мог связно отвечать на вопросы полковника и в какую-то минуту, увлекшись, даже поведал целую историю жизни Нины Барвинок.

Сейчас же Павленко было трудно узнать. Лицо его еще больше вытянулось и побледнело, отчего черты заострились, жесты стали резче, нервозней, но отвечал он вяло и в потускневшем взгляде появилась какая-то отрешенность.

— В прошлую нашу беседу вы не ответили, почему очутились у двери Журавля в начале двенадцатого в неприглядном виде, в ночном белье?.. Как вы объясните этот эпизод сегодня? — спросил Коваль.

— Я и сам не знаю, — развел руками Павленко. — Если в ту ночь светила луна, то, возможно, я вышел из своей квартиры, сам того не сознавая… Поймите меня правильно, в ней что-то есть непознанное, в луне, трансцендентальное и волшебное… И я думаю, она обладает энергией большего порядка, чем магнитная… Если магнитное поле Земли и остальные виды энергии, связанные с Землей, формируют наше тело, то дух создается под влиянием Луны… Поймите меня правильно. Это не все знают, но это факт… Поэтому многие народы своей богиней считают Луну…

Коваль пристально взглянул на Павленко. Не издевается ли тот над ним? Трансцендентальные силы! Дмитрию Ивановичу вдруг вспомнился Наташкин опус, сочиненный в Закарпатье, когда он расследовал там убийство венгерки Каталины Иллиш и ее дочерей.

От трупа пахло винным перегаром.

— Это мартель, — сказал детектив Гопкинс, нюхая бледный нос покойника.

— Это не мартель, — возразила собака, развалившаяся в кресле, и лениво свернулась калачиком.

— Мартель! — заметил покойник. — Мартель.