Владимир Кашин - …И никаких версий

В окно врывался аспараголовый ветер. Небо испуганно трепетало оттенками подштанников убийцы. Пахло мятой — непорочный запах смерти исходил от покойника и легкой дымкой окутывал присутствующих.

В это время Гопкинс ощутил острую боль в желудке. А левое ухо его помощника аскаридозно зачесалось.

— Атмосфера отравлена! — догадалась собака.

По комнате все плыли и плыли куда-то неясные гидронические волны.

Помощник и «третья рука» Гопкинса — Поня Хлюстович (серб по национальности, американец по происхождению, хунвейбин по убеждениям) — вытащил из кармана обломок летающей тарелки.

— Это они! — с несравненным волжским оканьем произнес Поня, задрав голову, и вздрогнул при этом ущемленным седалищным нервом.

— О н и никак не могли этого сделать, потому что о н и не могли этого сделать никак! — с раздражением, достойным его авторитета, заявил Гопкинс — Но…

Однако фразу он не закончил, потому что концентрированные телепатические поля вынесли его через окно в вечернее суперпространство.

Дело прояснилось.

Стало ясно, что очень…

Нежные морские волны ласкали ялтинское побережье. Полковник уголовного розыска Водопьянский утомленно почесал затылок…

Продолжение следует (во 2-м томе)».

Но то был дружеский шарж, в котором дочка иронизировала над Ковалем и его коллегами, а сейчас Павленко говорит о таких вещах на полном серьезе. Вячеслав Адамович даже как-то выпрямился в кресле в эту минуту.

— Луны не было. Снег, тучи, — сердито сказал полковник. — И не уходите от ответа.

— Вообще-то она может посылать свои призывы при любой погоде, и они проникают к людям не только сквозь тучи, но и сквозь стены… — назидательно заметил Павленко. — А почему я вышел в коридор, не знаю… Поймите меня правильно: вы говорите, что я стоял в белье и что было начало двенадцатого, а я этого не помню… Значит, это все происходило вне моего сознания, под влиянием какой-то высшей силы, я склонен думать, моей богини — Луны.

— Вы что — лунатик? Или хотите представиться невменяемым? — прищурил глаз полковник. — Можем провести экспертизу вашего психического состояния. Но это ничего не изменит для вас, вы вполне вменяемы, Вячеслав Адамович, и должны отвечать на наши вопросы.

— Кстати, это нехорошее слово — «лунатик». Вернее будет — сын Луны.

— Кстати, Вячеслав Адамович, — в тон ему заметил Спивак, который сидел за столом и писал протокол, — «сын Луны» не лучше звучит. В народе — может, вы не знаете — говорят, что луна бывает красной оттого, что на ней Каин убил Авеля…

Павленко вскинул на следователя испуганные глаза и ничего не ответил.

Дмитрий Иванович не спеша обвел взглядом свой хорошо ему знакомый кабинет: высокие белые стены с коричневым бордюром, дверь и короткий ряд стульев, столик, приткнувшийся к большому столу, и два уютных кресла, в одном из которых сидел, нахохлившись, Павленко, задержал взгляд на нем и вдруг решил не играть в кошки-мышки, а пойти ва-банк.

— Я уверен, что Журавля погубили вы, гражданин Павленко, — как можно спокойнее, но твердо произнес полковник. — И постараюсь это доказать.

— Как же я мог убить? — так же тихо, словно боясь, что их подслушают, ответил подозреваемый. — Я на него руку не поднял… Поймите меня правильно, я не мог это сделать. Это был мой друг… Теперь, без него, я лечу, как в песне поется, с одним крылом…

Павленко переводил растерянный взгляд с Коваля на Спивака.

— Я сказал не «убил», а «погубил», — заметил полковник.

Коваля несколько озадачили искренние нотки в голосе Павленко. Кажется, тот уже понял, что ссылаться на Луну или другую высшую силу нелепо. Однако полковник продолжал развивать свою мысль, обращаясь то к Спиваку, то к подозреваемому.

— Это был исключительный случай, когда вопрос о выгоде, в прямом смысле, для вас, Павленко, не был важен. Древнее римское правило «куи продэст» в вашем случае не сработало… Нет, здесь не сработало… Здесь не то, Вячеслав Адамович, — отчетливо произносил Коваль каждое слово, не отводя взгляда от допрашиваемого, — ни денежки, ни иное вознаграждение за новшество вас не интересовали. Это могло интересовать, допустим, вашу жену, если бы она была в курсе дела. Вам покоя кое-что другое не давало. И не день, не два, может, всю жизнь, может, с детства, когда Журавля вы и знать не знали, когда другие журавли у вас перед глазами были: и в школе, и во время учебы в институте, и вот теперь, в науке. Те журавли, которые, как вам казалось, успевали в жизни больше, чем вы, которым, по вашим представлениям, матушка-судьба ковры под ноги стелила, в то время как вас по ярам да колдобинам гоняла…

И с девушками вам в юности, наверное, не везло, и вы обижались, завидовали счастливчикам, и это было очень горько, потому что с розового детства вы уверовали в свою исключительность.

А ведь к вам судьба была благосклонной. Родители — учителя — души в вас не чаяли, с младых ногтей и до казацких усов пеленали, уверяли, что в сорочке родились, предрекали успех в жизни. Вы уверовали в это потому, что сами труда не узнали, прыг-скок — и школа позади, прыг-скок — и институтский диплом в кармане… А стоило шагнуть из благостной атмосферы отчего дома в настоящую жизнь, как все пошло кувырком и мелкие детские обиды стали сливаться в душе в одну горькую злость.

Павленко не мог не подивиться прозорливости седого мужчины с полковничьими погонами, который так больно касался самых чувствительных точек души. Невольно мысль его перенеслась в далекое прошлое, и он увидел себя долговязым, худющим и очень стеснительным юношей. Он сам себя ненавидел за эту нескладность, неловкость, некрупные черты лица под широким лбом, за свою стеснительность, за то, что избегал девчонок, хотя душа тянулась к ним. Он боялся, что за его внешним безразличием и даже грубостью они догадаются об истинных его порывах, которых и сам стыдился. Рано развившись по сравнению со сверстниками, чувствуя себя в чем-то выше их, он тянулся к девчонкам постарше, и когда те отталкивали, писал им трагические письма со стихами о смерти из маленького томика Надсона. В памяти Павленко всплыла картина, как он подкараулил у клуба понравившуюся девушку и, заметив, что она уходит с другим, возвратился домой, бросился на кровать и горько зарыдал в подушку…

— Так ведь, Вячеслав Адамович? — спрашивал тем временем полковник. — Теперь-то родители постарели, ушли на пенсию, самому нужно пробиваться, себя утверждать. Человек вы способный, понимаете это, а вверх пробиться не можете. Трудно и обидно. А рядом этот оборотистый Журавель, тоже человек способный, но не больше вашего, как вы считаете, а ему судьба все подбрасывает щедрее: и деньги, и женщин, и признание. Он это не ценит: швыряется, ногами топчет. А когда топчет дорогое вам, то, что вы втайне обожаете, обиднее во сто крат. Будто вас самого топчут. Не так ли, Вячеслав Адамович? И сказать ему ничего не можете, нужен он вам. И Нину простить не можете, завидуете, терзаетесь… Думаю, жену свою не любите, а мечтаете только о Нине — и вам невыносимо было видеть ее у Журавля. Однако все свои чувства вы в себе прячете, и от этого вы все время словно в адском огне. Невыносимая мука!.. Я не ошибаюсь, Вячеслав Адамович?