Поль Констан - Мед и лед

Я пыталась умножить количество порклендских свиноматок на количество вынашиваемых ими поросят — цифра получилась фантастическая. Катастрофа, скорее, измерялась десятью миллионами, нежели одним. Или, может быть, ста миллионами? Океан переварил миллионы свиней, и я плавала в этой воде, в которой еще должны были быть их ошметки. Я плавала в том, что не было уже морской водой, а, скорее, зеленоватым желудочным соком, справившимся со свиной кожей и самыми твердыми костями.

Я почувствовала страшную усталость. Чувство страха, которое я до сих пор глубоко прятала, давало о себе знать. Страх охватывал всё вокруг, он даже достиг территории животных, где я всегда находила убежище. Во время обеда, который мы молча поглощали в кафетерии, Розарио добавила, что некоторые предприимчивые молодые специалисты на Уолл-стрит все сто пятнадцать дней играли на бирже, ориентируясь на стадию беременности свиноматок. Экономисты не понимали, почему акции в тот или иной момент падали. Обвиняли пенсионные фонды, сваливали всё на реструктуризацию, понижение процентных ставок. Ничего подобного: это был всего лишь срок беременности у свиноматок.

— Но они же не поросятся все одновременно?

Розарио посмотрела на меня как на умственно отсталую.

— Акции тоже не продаются все в один момент. Достаточно контрольного пакета.

Я не была больна, однако ушла из-за стола. Розарио проводила меня наверх. Поднимаясь со мной, она заметила:

— Вы слишком бледная, вам нужно подкраситься.

Она принесла из своей комнаты пластиковую косметичку. В ней было несколько дешевых средств для макияжа. Тюбик губной помады с фиолетовым оттенком, утончавшим губы Розарио, черный карандаш для подводки глаз. Она предложила мне то, чем пользовалась сама, даже не подозревая, что средства для макияжа давно изменились и что с новыми продуктами она могла бы выглядеть моложе и приятнее. Розарио красилась аляповато. Открутив колпачок, я провела карандашом по ладони, чтобы посмотреть, насколько он мягкий. Чтобы не выглядеть неблагодарной, я подвела этим черным, как сажа, карандашом глаза. Взглянув в зеркало, я увидала в нем грустные глаза Марты, жесткий взгляд Розарио. У меня был взгляд вдовы.

Я поняла, что было неладно с женщиной в черном. Дело было в крикливых синих тенях, которые я позаимствовала не знаю где и которые мысленно накладывала ей на веки. Если убрать эту синеву, жесты женщины, как мои собственные сейчас перед зеркалом, стали бы естественнее. Женщина, которая собирается присутствовать на казни, не наносит макияж, она лишь подчеркивает, оттеняет свой взгляд! Она надевает черное платье. Красит ресницы.

— Вам идет, — сказала Розарио, когда я вернула ей пластиковую косметичку. — Это придает вам характер.

Отныне между нами не было разницы. Я могла быть матерью или библиотекарем.

— Нет. Вы — писательница.

По мере приближения казни, когда дата уже назначена, время, кажется, летит так быстро, что опускаются руки. Я с трудом заставила себя взяться за то, о чем просила Розарио: «Привлеките внимание французской общественности». Вот только как узнать, где находится эта общественность, чьими руками, ртами и ушами она пользуется? Я даже не знала, встречалась ли я с ней когда-нибудь и как бы ее распознала, если бы встретилась? Остался ли у меня хоть малейший контакт хоть с одним ее представителем? У меня не было ни одного нужного номера телефона, да и нечего было пытаться решать вопросы по телефону. Я сказала Розарио, чтобы она не питала никаких иллюзий по поводу моей известности и, следовательно, возможностей изменить участь Дэвида.

Тогда она посоветовала написать людям, которых я любила больше всего, в ком была уверена на все сто, даже если их можно сосчитать по пальцам одной руки. Друзьям, к которым мы обращаемся в крайних случаях. Но, хотя среди моих знакомых и было несколько журналистов, я не знала, влияют ли они на общественное мнение, занимают ли нужное положение. Я была также знакома с одним политиком, пробившимся на самый верх власти. Могу сразу признаться: я получила всего один ответ. Он пришел от журналистки, перешедшей из отдела культуры в отдел криминалистики. Она пообещала следить за этим делом.

В своем письме я больше делала упор на неизбежности казни, чем на несправедливости приговора. Было необходимо срочно прервать этот обратный отсчет. Я сообщала имя, возраст, дату казни и была вынуждена объяснять, почему ему вынесли такой приговор. Точная формулировка гласила: «Убийство несовершеннолетней, совершенное с особой жестокостью и отягченное изнасилованием». Я посчитала нужным убрать формулировку «с особой жестокостью», негативное воздействие которой ощутила на себе. Да и «изнасилование» тоже не соответствовало действительности: если Дэвид Деннис был невиновен, то речь шла не об изнасиловании, а о сексуальной связи. «Несовершеннолетие» тоже было притянуто за уши. Семнадцать лет — это вам не тринадцать или двенадцать. Итак, я придерживалась самой нейтральной формулировки: «Убийство подружки». И тут же добавляла, что «это обвинение он всё время отрицал».

Я выступала не против виновности Дэвида Денниса, а против смертной казни, возвращаясь на свои прежние позиции — те, которые обороняла в споре с судьей Эдвардом. Розарио, которой я показала свое письмо, нашла его недостаточно убедительным. Ей хотелось, чтобы судья Эдвард и прокурор Бенбоу были заклеймены позором. А также ректор Роузбада и судебный эксперт. Нужно также вывести на чистую воду шерифа, адвоката, Братство и всех журналистов штата. Ей хотелось «суда наоборот».

У Дэвида было свидание с Кэндис, далеко не первое с тех пор, как они стали встречаться. Они поужинали в пиццерии, затем заглянули на праздник, устроенный Братством в Уайт Хоуме. Был воскресный вечер — время, когда парни гуляют. Обычно они шли в университет к девушкам, ликвидируя у тех запасы бутылок, но в тот раз спиртного у них было достаточно. Поэтому они остались дома, пили и курили. Атмосфера была настолько разогрета, стоял такой невыносимый шум, что Дэвид отвел Кэндис в свою комнату. Они занялись любовью, тоже довольно громко включив музыку, чтобы заглушить гул басов, долетавших из другой комнаты. На рассвете Дэвид, как и планировал, отправился в Мэриленд, чтобы застать Сьюзан до того, как та уйдет на занятия. Он уехал из Мэриленда три месяца назад и возвращался туда всего два раза.

Уходя, он отметил, что обстановка еще больше накалилась. Парни шумели так сильно, что из соседних домиков приходили их успокаивать. Многие видели, до какой степени они были пьяны и накачаны наркотиками. Когда Дэвид ушел, Энтони, Бадди и Гарри ворвались в его комнату и обнаружили там Кэндис, которая спала, положив на голову подушку, чтобы укрыться от шума. Они ее изнасиловали. Избили. Изуродовали. Наказали за то, что она спала с чужаком из Нью-Йорка.