Поль Констан - Мед и лед

Я ответила, что если ей больше не в чем себя упрекнуть, то это пустяки. Она преувеличивала и сводила к нулю то незаменимое, что ему дала.

— Хотелось бы мне знать, что? Да, скажите, что? Он разделил мою бедность. Вот что я ему подарила — бедность. Понимаете? Я не как моя мать, которая была настоящей дамой, француженкой, умевшей из ничего сделать королевский праздник. Она тащила на своих плечах не только маленького Дэвида, но и меня впридачу. Но когда она умерла, у Дэвида осталась только я, никого кроме меня, и это была существенная разница! Он прекрасно понял, что если не вырвется оттуда, то мы оба пойдем ко дну.

В то время Марта цеплялась за работу, которую ненавидела и преимущество которой было только в звании учителя, потому как всё остальное — график, обязанности, оплата — было ни к черту.

Она преподавала французский в «Искуплении», в классах для трудных детей — мальчиков и девочек, сплошь черных, выходцев из безымянных гетто и находящихся в волоске от преступного будущего. Из всего, что она мне рассказывала, в моей памяти, словно сокровище, остался странный образ беременных девочек, ходивших к ней на занятия.

Благотворительная организация прилагала все усилия, чтобы девочки не делали абортов. О них заботились, предлагали школьное обучение, оплачивали медицинский уход и роды. Как бы странно это ни звучало, для девочек это был неплохой период в жизни — им казалось, что они наконец-то зажили по-настоящему. Они притворялись, что чувствуют себя хуже, чем на самом деле, и уже с шестого месяца требовали, чтобы их привозили на уроки в инвалидных креслах. У меня создалось впечатление, будто я сама видела их собственными глазами. Высокомерные девчонки, которые оскорбляли учителя, если тот мешал прийти им на помощь.

Работа Марты состояла в том, чтобы следить за ними — за этой батареей наполненных молоком кастрюль, готовых в любую минуту вскипеть. Она была начеку, пытаясь предотвратить драму или уладить очередной скандал. У девочек были то вспышки гнева, выливавшиеся в бешенство, то приступы депрессии, когда они мрачно вжимались в стулья, держа палец во рту. Марта металась от одной девчонки к другой, — от кастрюли к кастрюле, — и так весь день, а к вечеру падала без сил. Она уже не была учительницей французского. Какого французского?! Странного и трудного языка маленькой страны, которую они даже не могли различить на карте мира? Марта была медицинской сестрой, приставленной к беременным девчонкам, у которых были приступы спазмофилии и которые шумно рыгали, выпив кока-колы. Она их одергивала… Девчонки раскрывали рты от удивления, затем возражали, что для здоровья будущего ребенка — они проводили рукой по животу — вредно, когда газы скапливаются в желудке.

— В «Искуплении» я чаще слышала отрыжку, нежели французскую речь, — горько шутила она. — Наверное, они до сих пор считают, что французский — это тот непристойный звук, который вырывается у них изо рта.

Иногда после родов они являлись к Марте, чтобы показать свое потомство, нареченное самым модным именем. Они щеголяли своими бедными и прекрасными детишками. Потом они забывали об их существовании, а одновременно и о существовании французского языка. За дело брались социальные организации, подыскивая ребенку родителей для усыновления. Чаще всего новых родителей не находилось. Тогда дети оставались в семьях, либо бабушки, поздно обнаружившие в себе материнский инстинкт, воспитывали их — еще хуже, чем когда-то воспитали их мамаш.

Марта вспоминала, какая паника переполняла ее, когда она забеременела. Она все бы сделала ради аборта, но ее мать, принадлежавшая к Церкви Искупления, убедила ее сохранить ребенка.

— Для меня это был не ребенок, а несчастный случай.

Ее мать, больше желавшая Дэвида, нежели она, сама же его и воспитала. После смерти матери Дэвид для Марты так и остался чужаком или, быть может, младшим братом, которого она не контролировала. Он отказывался подчиняться ей и делал это так же ехидно, как и беременные девочки.

То, что она вначале страстно желала его смерти или, по крайней мере, чтобы он не родился, для чего она сделала всё, что девушки ее эпохи считали эффективным для прерывания беременности, привело к тому, что, когда он наконец родился, ей пришлось быть все время настороже. Она считала, что ее присутствие может навредить ему и поэтому попросила разрешения не кормить его грудью, боясь, что ее молоко его отравит. Она была счастлива, что ее мать приучила его к бутылочке, пеленкам, разговаривала с ним и играла. Она упрекала себя, что не готовила ему, а только разогревала готовые продукты. Да и то, ставила на стол жестянку с консервами — лишь бы пища не проходила через ее руки.

Эти вещи, которые она должна была скрывать, а в итоге забыть, преследовали ее и сводили с ума. Она сказала:

— Я наказана за свои плохие мысли, я наказана, и мое наказание — то, что теперь я молю Бога даровать ему жизнь больше, чем тогда, когда просила его смерти.

Марта говорила, что она была «состоявшейся девушкой». Рождение Дэвида поломало судьбу этой девушки, лелеемой матерью, которая берегла ее как зеницу ока вплоть до происшествия на заднем сиденье. Она возвращалась с бала с одним нытиком, который подарил ей цветы, ожидая взамен — вежливость обязывает! — что она ему отдастся. «Состоявшаяся девушка», вынужденный секс на заднем сиденье машины, пропахшей пивом и брильянтином. Его звали Фрэнк Адам, но это мог быть и Роб Уилсон — они были на одно лицо. Она согласилась бы и на предложение Роба, он пользовался тем же лосьоном после бритья. Но Роб сел в машину Вилмы. И Вилма не забеременела.

— Мне словно подрезали крылья. Да, я была менее одаренной, чем другие, да, мне требовалось больше времени. Но я поступила бы в женский колледж, не в Роузбад, в другой, потому что я была «состоявшейся девушкой». Я стала бы настоящей учительницей, возможно, учительницей литературы. Ведь я вела дневник, хорошо писала.

Розарио окликнула нас с балкона своей комнаты. Она сердилась, считая, что Марта слишком долго оставалась в моей компании и слишком много наговорила, а «это ни для кого не хорошо». Марта могла без конца рассказывать о своей молодости, зато у Розарио Агирре рот был закрыт на замок. Ее красивое имя с жесткими баскскими созвучиями оставалось для меня загадкой. Она ни слова не сказала о своем прошлом. Она раскрыла себя в деле Дэвида. В эту заваруху, состоявшую из потоков лжи, взяточничества, уловок и обманов, она вмешалась во всеоружии. Восстав против общества Юга и посвятив себя Дэвиду Деннису, она вдохнула в него свою веру, надежду и милосердие. Она превратила эту борьбу в смысл своей жизни, которого у нее никогда не было; она даже не задумывалась, что для того, чтобы жить, нужен смысл жизни. В том возрасте, когда другие пожинают почести и должности, она ушла со своей работы, осознав внезапно отсутствие смысла жизни.