Поль Констан - Мед и лед

Царивший здесь вкус к тайне объяснял склонность этого общества к писательству, поэтому сюда постоянно приглашали преподавать иностранных писателей, писателей-резидентов, и они приезжали один за другим, чтобы облекать молчание в слова, извлекать, подобно акушерам, из дум и душ учениц художественные произведения.

Теперь, задним числом, я думаю, что это общество страдало от той формы меланхолии, которая присуща бывшим санаториям, переделанным в дома отдыха. По крайней мере, такой я сделала вывод из взвешенной речи профессора Филиппа, когда тот возил меня на электрокаре по кампусу, чтобы я могла оценить его красоты, прелесть озера, на берегу которого я заметила дикого лебедя, тяжело взлетавшего со статуи юной Роуз, расположенной на высоком мысе, лицом к величественному заливу Чизапик. Роузбад был назван в честь юной Роуз, пропавшей без вести в возрасте восемнадцати лет, в самый разгар войны Севера и Юга. Скульптор изобразил Роуз с развевающимися волосами, словно замершую с протянутыми руками на бегу к океану в попытке ухватить бесконечность. У ее ног — могилы преподавателей Роузбада. Я разглядывала имена, должности, даты. Они умерли молодыми.

— Рак, — сказал мне тогда профессор Филипп.

Он сообщил, что скоро собирается уйти на пенсию и переехать во Францию. Он говорил об этом как о спасении, сам не отваживаясь в это поверить. Ему оставалось продержаться еще два года, но за это время рак мог настигнуть и его, чтобы заключить в могилу под статуей юной Роуз, под защиту ее хрупких бронзовых ручонок, которым не страшны никакие штормы и ураганы, налетающие с океана.

Я до сих пор признательна этому профессору литературы, который приехал за мной в самое сердце Канзаса и предложил должность преподавателя в одном из престижнейших женских университетов — или колледжей, как их здесь называют. Он и разъяснил мне, что такое Роузбад. Этакий институт благородных девиц, расположенный на двух тысячах гектарах и предназначенный для богатых наследниц огромных свиноферм Северной Каролины и птицефабрик Вирджинии. Эти девицы приезжали сюда проветрить на океанском ветерке дурно пахнущие родительские деньги. От царящей здесь унылости их спасала необузданная сексуальность и негласные правила, следование которым заканчивалось изданием очередной книги, непременно занимавшей место среди произведений студенток Роузбада, посвященных Роузбаду, в библиотеке, предназначенной для студенток Роузбада.

Студентки валом валили на писательские занятия, и писательство становилось частью их жизни. Какая-нибудь студентка непременно вступала в любовную связь с писателем. Скандал, исключение, увольнение… В большинстве случаев писатель переходил в другой университет, хотя там ему, без сомнения, писать было труднее, так как Роузбад был источником вдохновения, и поэтому так трудно (я сама чувствую) говорить о Роузбаде, не находясь в нем. Иногда, правда, студентка сочеталась браком с писателем — со своими средствами она могла себе это позволить, — и пара запиралась в Роузбаде и в своей собственной истории, что в конце концов разрушало их жизнь. Теперь они больше не знали, то ли живут, то ли пишут, хотя, конечно, делали и то, и другое, соревнуясь между собой, охотясь за чувствами, впечатлениями, описывая избитые пейзажи, которых было полно в других романах, поэмах, новеллах.

В этой игре студентка, более молодая, более непосредственная и намного менее образованная, отправляла писателя в полный нокаут. И тот, считавший, что с первым поцелуем он вновь обрел творческое вдохновение, впадал в депрессию и становился годен лишь на то, чтобы проверять сочинения студенток. Последний писатель, мой предшественник, покончил жизнь самоубийством. На его надгробье пока ничего не написано — ни дат, ни должности, ни названий его книг, на чем он настаивал в предсмертной записке, больше полагаясь на камень, чем на библиотечные каталоги. Чтобы разорвать этот порочный круг, в Роузбад решили пригласить женщину. Я была призвана превратить этот почтенный женский университет в феминистский — по крайней мере, заложить первый камень в фундамент идеи.

Я заметила девушку и чуть не вскрикнула от такого же восхищения, как на озере при виде дикого лебедя. Так, вероятно, радуется охотник одинокой лани, предвкушая, что она приведет за собой целое стадо. С двумя гектарами на каждую ученицу в Роузбаде легче было повстречать не студентку, а лань, которыми изобиловали здешние угодья. В кафетерии, где я завтракала, не было ни одной студентки, хотя их ожидали столы с великолепными закусками. Персонал был готов накрывать, разогревать, варить и жарить все, что они попросят, и даже украшать мороженое (двадцать три вида на выбор) разноцветным кремом и обжаренной в сахаре миндальной крошкой. Возможно, я пришла слишком рано, или у них еще не возобновились занятия, или дело было накануне каникул, или после выходных — но их здесь не было.

— Тише! — шепнул Филипп. — Она творит.

Я замерла в изумлении перед таким способом творить. Мне казалось, что в Роузбаде вдохновение зависело от исправной работы кафетерия. Этой же девушке было достаточно озера и лебедей, тишины пляжа, домиков на опушке леса — этих храмов на лоне природы. Девушка творила, то есть она в одиночестве лежала на причале, устремив взгляд в бесконечность. У нее были рыжие волосы, она была очень молода и бесконечно красива. Вот что в Роузбаде называли творчеством — раствориться в пейзаже абсолютный красоты, красоты, не загнанной в какие-то рамки, как мы привыкли это делать из страха, что ее испортит что-нибудь безобразное; красоты на триста шестьдесят градусов вокруг, с вершинами деревьев, небом и птицами, красоты без плутовства. Выпустить на волю свои чувства и во всей красе рассказать о них! Подумать только, чтобы я вот так созерцала лебедей на зеленой глади озера в поисках единственной идеи, единственного образа — сама мысль об этом показалась мне дикой.

Меня больше привлекали беспорядочность, необычность, странность. Я даже не искала их — они жили во мне, периодически всплывая на поверхность. У меня было что рассказать своим студенткам. А эта красивая рыжая девушка, разлегшаяся на причале, возможно, представляла себе, что небо и озеро поменялись местами, и искала вверху его темный след. Она по-своему уходила от этого великолепия и погружалась в другое — бурное, неспокойное. Места чистой красоты, предназначенные для творения, невыносимы для творца. Писатели, преподававшие литературное мастерство, один за другим впадали в депрессию. Последний из них пустил себе пулю в лоб. Рак, столь распространенный в Роузбаде, доканывал их, и они завершали жизненный путь под статуей мисс Роуз, руки которой словно стремились объять весь мир.