Инна Булгакова - Сердце статуи

— Девочек я за свою практику навидался всяких, не приведи Господи. Но коль вы такими подарками швырялись… зажигательная, значит, бабенка, умела мужчину ублажить.

— Скотство все это.

— На почве проституции множество преступлений совершается.

— Иван Петрович — невропатолог с практикой! — уверен был, что она — невинное создание.

— Вот как? — заинтересовался следователь. — Может, ее слова в записке «медовый месяц» не пустые слова, а?

— А про себя он сказал, что аскет по натуре, в женщинах слабо разбирается.

— Еще пуще! Когда такой аскет начинает пары выпускать — жди эпизода. А из кемпинга в киноэкспедицию вещички забросить — пара пустяков.

Не в первый раз убедился я, что Котов весьма непрост.

— Безупречная логика, Федор Платонович. Одно непонятно — где труп?

— Можно было бы ясную картину сложить, кабы не три обстоятельства… Вот представьте. 3-го июня они с Колпаковым от вас уходят, убийство, тело, допустим закопано в лесу, сумка подброшена. То же самое в отношении Золотцева. Она приезжает на Оку, убийство, вещи… Но, во-первых, письмо. Ладно, преступник взял в нее из сумочки, послал вам. Но — во-вторых — показания Голицына: в четверть одиннадцатого Вера идет к вам. И наконец — кровь ее группы. Я уж не говорю об уничтоженных ваших работах… ни в какие ворота не лезет.

— Да, что-то в этом есть жуткое.

— Болезненное. Глядите. Вы сильный человек — это очевидно даже после больницы. Значит, скульптуры перебить можно было только после вашей, так сказать, смерти. Но зачем? Вы убиты. Что за сатанинская ненависть? И сила сатанинская — чтоб за полчаса в такое крошево все обратить… Нет, это реально: рушить — не создавать, в тыщу раз проще… но зачем?

— Все время себе задаю этот вопрос. Совершено убийство — может быть, два убийства — бежать без оглядки надо, а не крушением идолов тут же, возле трупа, заниматься. Или преступник совершенно ненормальный, или в этом акте вандализма кроется какой-то реальный, глубокий смысл.

— А может, и то, и другое, — Федор Платонович улыбнулся с хитрецой. — И неистов, и хитроумен, и изощрен. Прислать живому человеку гроб…

— Кстати, — вспомнил я, — эта инфернальная красота приобретена, возможно в фирме «Скорбный путь» на площади Ильича. Точно такой же гроб куплен там Семеном для жены.

— Это он сказал?

— Насчет похорон Нели — да. Я туда съездил, показал фотографию — мы втроем с ювелиром и доктором — пожилой дядька (наверное, владелец) издевательски указал на мое изображение.

— Дайте фотокарточку, выясним. — Он взял, долго вглядывался. — У вас было другое лицо.

— Я сбрил…

— Понятно… Что-то в выражении изменилось.

— Страха не было.

— Эх, не одному бы вам сейчас жить.

— Ну, если я к сорока годам не озаботился…

— А Надежда Голицына?

— Тут все сложно.

— Да, занятная пара — брат с сестрой.

— Вы их в чем-то подозреваете?

Федор Платонович неопределенно пожал плечами.

— Хотелось бы надеяться, что им можно доверять. Ведь именно их показания дали определенное направление расследованию. — Котов закурил, заговорил задумчиво: — Она нам открыла не сразу, вся дрожала, говорила бессвязно.

— Надя видела статую в саду у меня, или ей померещилось.

— Загадочный момент. — Котов покивал. — Играла очень громкая музыка, лежал мертвец на полу, девушка села на колени рядом и не поднялась, покуда медик не сказал: «Как ни странно, еще жив». И она убежала в слезах.

— Надя была в крови.

— Обильно. Руки, лицо и одежда. Я ей сочувствовал, допросил коротко (на завтра вызвал), но вдруг опомнился и поспешил на соседнюю дачу взять платье на анализ. Обе группы крови (как установили потом в лаборатории) — вторая и четвертая.

— Вы раньше знали Голицыных?

— Невеста моя их хорошо знает, ну, по-соседски, хотя они крайне необщительны. Странно, красивый, сильный мужчина, неженат, все с сестрой да с сестрой… Словом, к ним в дверь позвонили — он открывает. В пижаме. Что случилось? Я объяснил и спрашиваю, что подозрительного он сегодня видел, слышал. Он сразу вспомнил про женщину. Тут и Надежда появилась, начала оправдываться…

— В чем?

— Что любовь вашу от брата скрыла. Я так понял, что он ее к каждому столбу ревнует… Нет, этот разговор позже был, я ее сразу попросил переодеться. Вел он себя сдержанно, но внутри… то ли агрессия, то ли страх. В общем, она принесла платье. Я говорю: «Почему ваша связь с Любезновым была тайной?» — «Тайной?» — «Ну если брат не в курсе…» — Вот тут она начала оправдываться, говорила бессвязно о любви…

— К кому?

— Да к вам же! А я спросил: «Вы видели 10-го вечером на участке Любезнова женщину?» Она как закричит: «Видела! Это она его убила!» Вся дрожит — и вдруг хлоп в обморок. Хорошо, медик еще не уехал, укол сделал. Но назавтра на допросе она была еще не совсем в себе, а брат только к часу вместо десяти явился. Но показания дал, четкие, толковые. Жаль только, лицо не видел (Вертоградская к дому шла), поэтому впоследствии по фотографии с уверенностью опознать не смог.

— Федор Платонович, вы не сомневаетесь в показаниях брата?

— Они подтверждаются группой крови и завязкой происшествия в целом: у вас была другая женщина. «Я не изменял» — это что-нибудь да значит. Причем сегодня вы, может быть, раскрыли мне причину ее появления: драгоценный камень. Дорогой?

— Сема говорит — он мне устроил покупку — семь миллионов, по дешевке.

— По дешевке, говорит? Деньги-то шальные, криминальные.

— Колпаков — вор в законе?

— Они сейчас все в законе. Позвольте взглянуть на кулон.

Я принес подвеску из секретера.

— Да, застежка сломана, — Котов внимательно рассматривал украшение. — Легированная сталь, немалую силу надо иметь… хотя нет, петелька в застежке — звено тонкое, слабое…

В крупных заскорузлых пальцах стальные нити переплетались, натягивались, влажной зеленью сверкал изумруд. Странное ощущение, далеко, ирреальное, как отражение в зеркалах, вдруг прошло по сердцу. Что за кошмар? Не знаю, не помню. Но и после ухода следователя я не мог прикоснуться к кулону (получила она от ювелира золотую змейку или нет?). Есть в золоте и драгоценных камнях какая-то магия, непременно связанная с преступлением, с пролитием крови.

Кулон так и остался лежать на лакированной столешнице в розовато-зыбком круге светильника. И только к вечеру я спрятал его в секретер.

Голубое шелковое оконце и в эту ночь светилось во тьме за вековым дубом (стало быть, не уехали). Большая Медведица светилась и Малая — всего-то два созвездия я и знал. Мгновенное умиротворение вошло в душу, и подумалось: чего я кручусь, волнуюсь и мучаюсь, чего стоят двадцать лет перед вечностью (такой сейчас для меня очевидной) — и значит, Богу угодно, чтоб я забыл и простил.