Инна Булгакова - Сердце статуи

— Надеюсь, что ты не жалеешь, что меня бросила?

— Нет, — она поцеловала в макушку прямо на глазах засыпающего ребенка.

— Ты знала моего тогдашнего приятеля — Ивана?

— Не помню, я никого не замечала, кроме тебя. Знаешь, что я тебе скажу? Ты, Максим, очень сильное воспоминание в моей жизни… и светлое, и ужасное.

— Почему так?

— Ну, юность, любовь. И твой взгляд, когда ты уходил… лицо в крови. Твои слова…

— Мне твой муж нос расквасил?

— Нос — ты ему, а он… не знаю, — взгляд ее стал тревожным. — Ты ведь не тогда потерял память?

— Да вроде нет… до двадцати все помню. И что же я сказал на прощанье?

— «Ты дорого заплатишь, Любовь, потому что ты предательница».

— Но ведь не заплатила.

— Кто знает.

— Но я ничего тебе не сделал?

— Ты? — она вдруг протянула руку и погладила меня по щеке. — Господь с тобой! Ты — человек, Максим, а не какая-нибудь свинья.

Ребенок внезапно проснулся и заплакал в голос, прямо заорал. И мы расстались, чтоб никогда больше не увидеться… хотя, кто знает… может быть, через двадцать лет…

Частичная амнезия, сквозная — сквозь разодранную пелену беспамятства сквозит ветерок оттуда . «Ты — человек», — сказала Наташа, и Люба сказала, и ничто человеческое мне не чуждо. Простая история, банальная: она изменила, я обиделся. Так обиделся, что «Любовь» разбил. Нормально.

Мне разбили физиономию — тоже нормально, не выслеживай! — а через двадцать лет убили. А если я еще тогда заработал сотрясение мозга — и вот он, рубеж, вот почему я ни черта не помню с двадцати лет (обращался ли я к доктору… к Ивану, например?.. нет, он же еще учился). Ситуации зеркально похожи — девушка, соперник, статуя, кровь, ревность, — но драматизм неизмеримо усилился. И другой душок — аромат алых огарков и «Гибели богов».

Я вышел на станции Темь в зеленый вечерний сумрак. Оглянулся — никого, только я и моя тень, длинная и острая, тянется по платформе, в конце которой горит одинокий желтый фонарь. Я спустился по железным ступенькам, тень съежилась, юркнула в высокие заросли вдоль тропинки, ведущей к храму.

Справа от могил, как когда-то, светилось окошко в кирпичном островерхом домике. А напротив, на паперти под колокольней, сидел, сгорбившись, кто-то в черном, голова опущена. Сердце у меня похолодело, но я подошел, с неимоверным усилием отрывая ноги от земли, встал напротив. Согнутая в дугу старушка подняла белое — мертвое, показалось — лицо и сказала нараспев:

— Глянь, глянь, Гога с Магогой идет!

Ага, понятно. От сердца несколько отлегло. Обернулся я — и впрямь почудилось: меж ветвями тень проскользнула.

— Бабушка, это кого же вы так обзываете?

— А вы покайтесь, ироды!

Вот несчастная… а может, как раз и счастливая в полном беспамятстве, а у меня частичное, ни туда, ни сюда… Я подкрался к окошку, священник оторвался от книги, узнал, кивнул. Потом, подумавши, подошел к окну и открыл обе створки.

— Добрый вечер. Как вас звать, батюшка?

— Здравствуйте. Отец Владимир.

— Вон там старушка на паперти с ума сошла.

Он вгляделся.

— Это наша Анисьюшка, в Теми живет, по ночам иногда приходит. В уме она повреждена, это правда, но безобидна. Не хотите войти, Максим Николаевич?

— Я на минутку. У меня к вам просьба.

— Пожалуйста.

— В прошлую нашу встречу вы сказали, что я в мае приходил на исповедь.

— Верно, приходили.

— Как мне смутно представляется, после исповеди следует причащение.

— Да. После полного покаяния.

— Я не причащался?

— Нет.

— Почему?.. Отец Владимир, я ничего не помню. Мне необходимо вернуть себя! О каких грехах шла речь?

С минуту, наверное, он пристально всматривался мне в лицо, наконец сказал:

— Главное: гордость и любострастие. И еще: вас волновала черная магия.

— О, Господи! У меня была связь с молоденькой девушкой.

— Вы желали эту связь разорвать. И мы договорились с вами: коль скоро это случится, вы придете к причастию.

— Но раз я твердо решил… или я был неуверен в себе?

— В сомнении, я бы сказал. Даже в смятении чувств.

— Вот. Отец Владимир, кто-то все разорвал — убил эту девушку.

— Убил?

— Я ищу его.

— Правильно. Я молюсь за вас, Максим Николаевич.

Молиться-то молится, а причаститься Святых Тайн не предлагает. Тоже правильно: я с тех пор успел еще одну связь завязать, с Надеждой. Я сказал:

— Про любострастие я понимаю, батюшка. А что такое гордость?

— И это понимаешь, — сказал он вдруг на «ты» и как-то значительно. — Зачем ищешь убийцу?

— Чтобы… ваша правда — чтобы наказать.

— Это и есть гордость — следование не Божьему Промыслу, а своей плотской воле.

— Как же угадать Промысел?

— В смирении сердца, милый. Поставь себя ниже всех.

— Да, да, ниже всех, хуже всех…

— Зачем «хуже»? это не нам решать. Опять в тебе гордость говорит, потеря простоты, а стало быть — любви.

— Это очень глубоко, отец Владимир, это надо обдумать.

— Обдумай. Только суд не верши.

Я обернулся: позади стояла старушка, словно вросши в землю, маленькая, чуть мне не до пояса.

— Иди, Анисьюшка, домой, — ласково приказал священник, — скоро ночь.

— А дьявола кто, по-твоему, сторожить будет?

— Какого дьявола? — спросил я.

— Вон там в могилах прячется… вон там, видишь?

Могил уже не видно было, только кресты, кое-где покосившись, странно угадывались во тьме, казалось, кто-то бродит.

— Я посторожу.

— Он посторожит, — подтвердил отец Владимир. — Иди с Богом.

Она как-то сгинула в ночи, исчезла, растворилась, я крикнул:

— Я еще приду к вам! — и бросился на погост, старый-престарый, полузаброшенный, ощущая за спиной открытое окошко и человека в нем. Обежал за секунду — пусто! Ну, скоро стану, как юродивая старушка на паперти, дьявола сторожить. И медленно побрел по тропинке меж высокими кустами акаций. Свернул на проселок. Узкий месяц сиял желтой улыбочкой-ухмылочкой — в звездном поднебесье… попробуй поймай! И так ярко вообразилось, как некто — некий кабанчик бежит, торопится на заветную электричку в 10.55. Хозяина ухандокал, отпечатки с кувалды стер, узелок надежно спрятан, труп… Господи, где же мертвая? Неужто в этом лесу? Я отчетливо, со стыдом понял, что боюсь ее: от живой не мог отвязаться, а уж от покойницы… Отвяжусь, когда найду кабанчика. Я уже не брел, а почти бежал, месяц смеялся, звезды перемигивались, дьявол наблюдал, совсем нервишки сдали.

И тут до меня с опозданием дошло, что я упустил его. Не вообразился мне бегущий кабанчик — на обочине в ажурных зарослях подлеска, действительно, проскользнула тень, силуэт, шорох… а я смотрел на ночные светила и о какой-то небесной материи грезил, идиот! Вернуться назад, на платформу, на кладбище?.. Словно в ответ прогрохотала электричка, удаляясь к Москве. Поздно.