Джерри Сайкс - Лондон. Темная сторона (сборник)

— Мобильный телефон не желаете?

На третьем углу общественный туалет. Типичное полуподвальное помещение. Кабинки для инвалидов на уровне мостовой. Туалет давно уже облюбовали наркоманы.

— Каждой твари по паре, ура, ура!

— Заткнись. Дай сюда шприц.

— Из-за тебя я точно в пляске. Всю ночь тряслась.

Люси вкалывает первую порцию в подколенную впадину и немедленно начинает почесываться, как обезьяна.

— Дай сюда.

Сандра, впервые за все это время перестав напевать, выдавливает кровь Люси из шприца, промывает его в бачке унитаза и набирает в него героин, вводит иглу в вену, делает себе укол и вырубается. Ее время заканчивается, и все беды говорят ей «прощай». Сандра глядит на Люси, а та, точно безжизненная кукла, сползает по стене, попутно ударяясь головой об унитаз.

— Вставай, безмозглая сука.

Ничего.

Сандра вылетает наружу и устраивает сцену парню в инвалидной коляске:

— Там кранты, дорогуша. Спустись-ка вниз.

Тот глядит на нее. «Чертовски неправдоподобно». И тут она замечает его коляску. И скребет личико медленно и растерянно:

— Прости, милый. Хотя, может, с тобой все было как надо? Пятеркой не выручишь?

На четвертом углу магазин со сниженными ценами. Фактически, самый дорогой на свете круглосуточный супермаркет. Да что они там, сдурели? Девять фунтов шестьдесят за пару газетенок, сигаретки и питье.

— Девять фунтов шестьдесят.

Кто-то врывается в дверь.

— Сигареты поштучно есть? Продадите?

Продавец (один из шести. Вспоминается время, когда шикарный малыш появлялся в сопровождении самого Дураколы и замахивался тростью на бедного простака, единственным проступком которого было замечание, что граф мог бы помочиться в канаве, а не на дороге) отвечает: «Штучные закончились. Убирайся. Вали».

А вот и парочка заблудившихся австралийцев, верящих, будто они бродят в более теплых пределах Ноттинг-Хилл. Увидев возможность поупражняться в старых добрых обычаях, австралюк достает сигаретку и протягивает этому ублюдку, который немедленно повисает на нем.

— Славно, браток. Ух ты. Позволь поднести твои вещички.

— Спасибо, я справлюсь.

— Я ГОВОРИЛ НЕ С ТОБОЙ. Я ОБРАЩАЛСЯ К ДАМЕ.

— Хорошо, приятель, но…

— Но что?

Местный тип вперяется в глаза австралюка и упирается лбом в его лоб. Тот, бедняга, еле держится на ногах, сперва бледнеет, затем краснеет. А его подружка тем временем заводится не на шутку:

— Скажи ему, чтобы катился к дьяволу, Доббо.

Доббо решает ринуться в бой, хотя и сам не рад. Продавцы обступают их, типчик расхаживает, попыхивая сигареткой, ухмыляясь и удерживая взгляд меж ног австралючки. А та выкладывает на прилавок всякую всячину для легкого завтрака: яйца и прочее.

— Славно, вот так славно.

— Отвали. Придурок.

— Оставь, детка. Позволь мне поухаживать за тобой. Поухаживать.

— Э, приятель, что за дрянь…

— Прекрати.

— Двадцать четыре фунта тридцать восемь.

— Что?

И последний, пятый угол. Пивная. Гм. Хотелось бы о ней вообще ничего не знать. Место, в котором мне ни в коем случае не следует показываться. Вдруг они решат вновь дать ход делу? Что тогда?

Когда Мэри говорит мне, что это — самая приличная забегаловка в городе, я, конечно, всегда с ней соглашаюсь, мол, возможно. И поскорее меняю тему, чтобы она не заметила моей неуверенности.

То, как живет район Вест-9, отражено в нелепых и неуместных сравнениях с Южным Бронксом. Пять углов. Пять слобод? Бессмыслица.

Здесь существует традиция терпимости к правам и обычаям местного занюханного народца, общественная традиция, за которую боролись на этом самом месте в 70-е Джо Струммер и иже с ним; их деятельность наложила свой отпечаток на здешний безобразный пейзаж.

Бесспорно одно: местный народ обречен лунатически слоняться здесь, страстно поглощая воздух гнилого прошлого, нависший над холмами и долинами.

Вздымаясь над Вест-9, ажурная башня господина Голдфингера наблюдает, как садится солнце (ну чем не ядерный взрыв?). Эта архитектурная мерзость стоит, поскрипывая, демонстративно не замечая японских фотографов, копошащихся у ее подножия. Разъезжающие на краденых велосипедах торгаши продают треснувшие камни с канала Великого Союза всякому, кто с какого-то рожна пожелает купить их. Вообще-то, отсюда видны и Сады, они обрамляют канал и башню. Сады — линия раздела, пограничная полоса. Они в последний раз дают глотнуть воздуха тому, кто забрел в здешние края, прежде чем он навеки скажет «прощай» обычной логике.

На канале и в его окрестностях водятся птицы, хотя большинство людей не замечает их. Тут встречается канадский гусь, серая цапля, дикая утка, пустельга, выпь, куропатка, черноголовая чайка, крапивник, малиновка, певчий дрозд, славка, пеночка, иволга, скворец, зеленый вьюрок, щегол, лесной голубь, серая трясогузка, завирушка и черный дрозд. Птицы тоже не замечают людей. Пусть все так и остается. Во всяком случае, пока. Сады. Недоразвитость. Юность. Крысы и мыши. В капюшонах и без.

Крысы в капюшонах, главным образом, черные. Как и любые юные революционеры — говорливые, но безмозглые, — они маскируют признаки своей уязвимости униформой: непомерно большими спортивными костюмами. Капюшоны вечно натянуты поверх шапок, иногда полностью скрывая их. Одна рука всегда свисает впереди вдоль штанов. Слушайте, слушайте, слушайте. Я всеми тут верчу, как я хочу. Вопросов не надо: не будете рады. Ствол есть ствол, и я себе нашел. Покоится пока близ моего клинка. Живу при маме. У сестрицы три сопляка, малышня, а она моложе меня. Мой папа? Дружище, не знаю и знать не желаю. Да, их было трое. Загнали меня в мой драндулет, и я его грохнул. Но в больницу не хочу. И точка.

Мыши в основном белые. Как любые юные перепуганные революционеры, они маскируют признаки своей уязвимости униформой: облегающими спортивными костюмами, которые выглядят как дополнительная оболочка для отсутствующей души. Они одержимо заботятся о своей внешности; они стараются убедить вас, что их демонстрация превосходства на самом деле является превосходством. Славно потренировались. Блеск. Я хорошо себя веду, слушаюсь маму. Если ты, грязная и гнусная тварь, сделаешь что-нибудь, что повредит моей семье, или моим племянникам — кузенам — младшим братьям, знай, убью. Молотком по башке. Или вырежу сердце. После того как уберу в доме по маминой просьбе и отвезу бабушку в больницу. Все ясно? Закурить найдется?

Община горемык и борцов, восставших против мира дешевой выпивки и еще более дешевых обещаний. Борцов против войны, которую сами затеяли. Борцы за мир. Подержанный мир. Община неудачников, заработавших уйму синяков. Но, тем не менее, община.

Жизнь, полная затруднений, по определению предельно прагматична и утилитарна. Для духовного в ней почти нет места. И еще меньше места в ней для кого-то вроде меня.