Георгий Лосьев - Рассказы народного следователя

– Не следует забегать вперед, Александр Степанович.

И тут же сам себе показался фигляром: скокетничал… С кем? С высокопробным мерзавцем скокетничал… Не лучше ли в лоб: выделение вашего дела – прямой путь на коллегию, а путь на коллегию – путь в небытие… У нас ведь – не у вас. Мы для устрашения рядом с головой человека в стену не стреляем… Нет, рядом мы не стреляем…

А Галаган, блеснув золотым зубом, сказал:

– Что ж, разумно. Если договоримся, я смог бы… Впрочем, верно: забегать вперед не следует.

И золотой зуб, прикрытый тараканьими усами, и сетка мелких морщин на наглом, самодовольном лице, и высокомерие подлеца, владеющего тайной, – так все показалось Константинову омерзительным, что он уткнулся в бумаги, боясь выдать презрение. Наконец справился с собой.

– Я обязан закончить формальную часть допроса… Следовательно, вы отказываетесь давать показания?..

– Пока отказываюсь… Сторгуемся – разговоримся.

– Еще раз, Александр Степанович: да или нет?

– Ну, что вы, ей-богу! Нет!

– Конвойный! Уведи арестованного.

В час, когда председатель губчека Махль в комнате уполномоченного Константинова беседовал с Галаганом. «убитый» Афонька Селянин спал непробудным сном в дежурке…

Дежком Краюхин легонько прикоснулся к Афоньке.

– Слышь!.. Вставай…

Афонька мгновенно оказался на ногах.

– Ты по коновальской части… петришь?

– Спрашиваешь?! Любого коня выпользую, чище какого ветинара… Они, ветинары-то, только деньги берут…

– Кобчик у нас слег… Бориса Аркадьевича личный конь. Почитай всю войну прошли вместе.

– Добрый конишка?

– Знающие говорят: в старое время прасолы десять сотенных не пожалели бы…

– Поди, опоили?.. Айда!

Во дворе Афонька жадно вдохнул в себя ночную свежесть… Засмеялся.

– Ты что? – покосился дежком.

– Луна!.. Дедуня мой сказывал про это божье чудо: «Наше, мол, цыганское солнышко»… Куда идти-то?

– В конюшне собрались…

Из раскрытых дверей конюшни лился яркий свет.

– Все фонари и свободные лампы Борис Аркадьевич велел принести, – пояснил Краюхин, – светло, как днем..

Поодаль от одного из стойл, лежа на боку, мелко-мелко сучил ногами белоснежный конь. Бок коня судорожно вздымался и опускался, голова откинулась в сторону. По шее пробегала дрожь, и все же шея казалась какой-то деревянной. Черный прикушенный язык вывалился и был недвижим… Возле коня стоял Борис Аркадьевич.

– А-а, медик… – Борис Аркадьевич обернулся к Селянину. – Вот, брат, несчастье свалилось… Что с ним?

Афонька обошел вокруг коня и сказал сурово:

– Давай фонарь… Свети коню в глаза… В глаза, сказываю. Вот так. Теперича фонарь к сопаткам… Свети, свети! Так… Так… Ну, конешное дело!

Покончив с осмотром белого коня, Афонька прошел по всем остальным стойлам, заглядывая в глаза и в ноздри каждой лошади под разными углами света.

Вернулся и встал подле Бориса Аркадьевича, переминаясь с ноги на ногу.

Борис Аркадьевич спросил раздраженно:

– В чем дело?

Селянин, окинув владельца белоснежного Кобчика сурово-презрительным взглядом, помолчал… И вдруг грянул страшным словом: «Сап!»

Борис Аркадьевич крикнул:

– Краюхин! Старшего конюха – взять!

– Старшего конюха вчера еще комендант отпустил на побывку,- доложил Краюхин.

– Куда?

– В Колыванскую волость… точно – не знаю.

– К конюшне – пост! Товарищи, кто-нибудь позвоните в гарнизонную кузницу, пусть вышлют ветеринаров и санитарную команду… Ты уверен, медик?

– Сап – он как из винтовки… Ты бы велел, кому здесь делать нечего, – уходят пусть… Прилипчивый, зараза! И к человеку льнет.

– Неужели… никакой надежды?..

– Какая тут может быть надея!.. От сыпняка выхаживают… От сапа не бывало еще… Прикажи лучше Кобчика твоего и прочих сей же час – с нагана в ухи!.. Чего им мучаться?

Борис Аркадьевич остановился в дверях конюшни.

– Кобчик меня трижды от смерти уносил… Пусть не моей командой…

– Как хочете…

– Пойдем ко мне… поговорим.

В кабинет принесли чаю.

– Вот за это спасибо, товарищ начальник! Люблю китайское зелье…

После второго стакана Афонька скупо рассказал о себе, о мятеже, помянул об оставленном в Кривощекове Буране.

– Вот бы вам Бурана, товарищ начальник, взамен Кобчика… Пошлите меня: вмиг обернусь… Доверьтесь – не сбегу… Я всю правду вам… Прямо скажите: верите?

Борис Аркадьевич даже недопитый стакан отставил.

– Да как же жить, если человеку не верить?! А сам ты веришь людям?

– Ну, кому следоват… А коли всем не доверять – это будет не жизнь, а псарня…

– Совершенно верно, – согласился начСОЧ, – именно, псарня, а не человеческая жизнь.

– Все ж… с оглядкой, – многозначительно сказал Афонька. – Вот с конюшней вашей, к примеру… Ну, да вы к этому делу приставлены. Сами должны понимать…

Константинов листал толстый том агентурно-следственного дела о контрреволюционном эсеровском центре. Было много, ох, как много еще не разгаданных загадок: какая гадина таится под именем «Дяди Вани», публично извещавшего население о намеченных и исполненных убийствах коммунистов? Кто у них «работает» на железной дороге и организует хищения одежды для вновь открытых детских домов, кто организовал поджоги на электростанции, на мельнице, в Яренском затоне? Откуда солидная финансовая мощь центра, и в каких закоулках хранятся кожаные мешки с царским серебром и пачки сторублевок, до которых все еще падки крестьяне? А больше всего нужна Константинову подпольная офицерская организация, свившая гнездо в военном городке, где расквартированы колчаковские полки, сдавшиеся еще зимой и все еще не распущенные по чьей-то преступной воле… Да, кто-то сидит и в наших штабах и тщательно бережет силы для реставрации… Кто, кто?

Все это знает Галаган.

А Константинов не знает.

Сколько труда, сколько бессонных ночей ушло на то, чтобы распутать заячьи «петли», «сметки» и «двойки» в хитроумных ходах подпольщины! А тут можно одним взмахом, одним ударом: допрос Галагана на обойной бумаге, ночной сбор коммунистов города и – вся контрреволюция в чекистском мешке! Разве это не стоит жизни Галагана?

Пусть с листов допросов и сводок о прежних преступлениях Галагана просвечивают искаженные лица партизанских жен и детей, сжигаемых заживо, мертвые глаза повешенных, запоротых, расстрелянных…

Пусть даже за десятую долю совершенных преступлений Галаган трижды достоин смерти! И даже пусть Константинову вспоминается плац-пустырь Омского кадетского корпуса, где разместились тогда все контрразведки… И сам Константинов вспоминается самому Константинову.

…Руки скручены за спиной проволокой. Лицом уткнули в сарайные бревна, а сзади слышен тот же мерзкий голос, что и сейчас: самодовольный голос Галагана: