Андрей Шляхов - Криминальные будни психиатра

Последним на приеме был Борис Яковлевич, экономист по профессии и мятущаяся личность по жизни. Именно так он представился Савелию при знакомстве.

— Я себе плакатик сделал и над кроватью повесил. Написал черным по белому: «Я никому ничего не должен, и мне тоже никто ничего не должен. Я не обязан объяснять свое поведение. Я имею право на ошибки и сам отвечаю за свои ошибки. Мне безразлично, как ко мне относятся люди».

— Помогло?

— Как-то не очень, — признался пациент.

— И не могло помочь, потому что вы, Борис Яковлевич, писали плакат не для себя, а для жены и сына. А с ними лучше было бы поговорить, а не так вот, эпистолярно…

— Но ведь рекомендуют. В серьезном журнале. «Вестник нестандартной психологии» называется.

— Серьезный — это «Психологический журнал», издаваемый Институтом психологии. Или, скажем, «Вопросы психологии». А то, что вы, Борис Яковлевич, читаете, это, извините меня, белиберда и ересь.

— Но мне ж его специалист рекомендовал, который у нас тренинг по асс… ассе…

— Ассертивности, [5] Ассертивность — уверенность в себе, способность самостоятельно регулировать собственное поведение и отвечать за него, не попадая в зависимость от внешних влияний и оценок. наверное.

— Да-да, ассертивности, слово такое, на «ассенизацию» похожее. Так вот он мне и рекомендовал этот самый «Вестник». Сказал, что сам там печатается. Такой представительный мужчина, академик…

Ага, станет вам настоящий академик по фирмам с тренингами бегать, делать ему больше нечего. Очередной самозванец, действительный член какой-нибудь Всемирной академии психического благополучия или же Астральной академии вселенского разума. Борис Яковлевич работает в кредитном отделе крупного банка. Работа не для легковерных, а для въедливых и здравомыслящих. И на тебе — академик, «Вестник», плакат над кроватью. Умора! Интересно бы посмотреть на тренинг по ассертивности, который проводит такой вот «академик». Хотя бы одним глазком…

Виталик на «выводы» Савелия отреагировал холодно.

— Мутно рассуждаешь, — сказал он. — Ни бе, ни ме, ни консоме. А всех убитых мы и так проверяем как следует, через мелкое сито просеиваем, и не раз. Ты и представить не можешь, как иногда при близком рассмотрении меняется впечатление о людях. Вот совсем недавно докторшу из приемного отделения шестьдесят пятой больницы дома задушили с имитацией самоубийства, вроде как повесилась. На первый взгляд — кому только понадобилось ее убивать? Одинокая тетка, двенадцать лет назад переехала из Ташкента. Там продала две квартиры, здесь комнату купила. Жила тихо, скромно, с коллегами и соседями не конфликтовала, какие-то гости иногда приходили… А копнули и обалдели. Скромная докторша, оказывается, хранила общаковые средства и втихаря давала из них деньги в рост под большой процент. За это ее свои же и придушили. Но до этого же докопаться надо было…

— Или просто комнату тщательно обыскать, — поддел Савелий.

— Савелий, ты что — совсем того? — изумился брат. — Кто ж тебе станет общаковые средства в квартире хранить, тем более — в коммунальной?

— А где их положено хранить?

— Каждый сам решает этот вопрос, — уклончиво ответил Виталик. — Эта, например, рассовала его по банковским ячейкам, а ключи от них держала в тайнике под подоконником. Даже если кто и найдет, то не поймет откуда эти ключи. Что-то умное еще имеешь сказать?

— Имею! — огрызнулся Савелий. — Слово «имеешь» здесь совершенно не к месту. У тебя в школе что по русскому было?

— Три. Ты что забыл, что я был вечный троечник? — хохотнул брат. — Пятерки только по физкультуре, и то благодаря тому, что физрук был нашим соседом.

— Оно и видно, — веско, со значением сказал Савелий и отключился, не прощаясь.

В последнее свое утро Николай Николаевич проснулся в прескверном расположении духа. Причин тому было много — от рабочих проблем (одни убийства чего стоят) до обострившегося со вчерашнего дня геморроя. А тут еще не успел открыть глаза, как заломило затылок. Давление, будь оно трижды проклято, подскочило с самого утра. Николай Николаевич, не вставая, нашарил на тумбочке блистер с таблетками и выдавил сразу две. Одну проглотил (мелкую таблетку можно и не запивать — так проскочит), а другую положил под язык и лежал до тех пор, пока она не рассосалась полностью.

Досталось всем. Кота, сдуру вздумавшего ластиться, Николай Николаевич пнул, жену, пережарившую глазунью, обозвал вороной, а водителя Рому обложил трехэтажным матом за совершенно невинное по московским пробочным меркам пятиминутное опоздание. Рома в ответ начал бить себя в грудь и рассказывать где и сколько он вынужден был простоять. В итоге потеряли еще минут пятнадцать, и на работу Николай Николаевич опоздал, а он этого очень не любил. Директор должен подавать пример подчиненным или хотя бы не давать им повода для сплетен. А то начнутся развал, разброд и шатание. Директор опоздал на работу? Значит, нам и прогулять можно, чем мы хуже его? Ни одна сволочь не обратит внимания на то, во сколько директор уезжает домой, когда в восемь вечера, а когда и в одиннадцатом часу. Но получасовое опоздание будут обсуждать месяцами. Народ вообще считает, что директор ничего не делает, только деньги гребет лопатой, а о том, каково это — обеспечивать бесперебойную работу склада и привлекать клиентов, никто не задумывается. Считают, что это происходит само собой. Как бы не так!

Раздача подарков продолжилась и на складе. Во время утреннего «разбора полетов» досталось всем, за исключением Высоцкого, причем досталось капитально — на повышенных тонах и с угрозами. Заместителю и компаньону выговаривать принародно было неуместно, к тому же у человека огромное горе — единственного сына потерял, поэтому Николай Николаевич ограничился тем, что с глазу на глаз сказал:

— Может, вам отдохнуть немного, Олег Михайлович? А то я смотрю на вас и вижу, что вам не до работы…

Жестко так сказал, стараясь тоном выразить больше, чем словами. Надо докупать штабелеры, надо решить вопрос о ремонте второго корпуса, надо «навести контакт» с новым заместителем префекта… Много чего надо сделать.

— Не хочу я отдыхать, — отмахнулся Высоцкий, — совсем не то настроение. А насчет того, что мне не до работы, вы правы, есть такое дело. Но я возьму себя в руки, нельзя распускаться…

Николаю Николаевичу, при всей его душевной огрубелости, стало стыдно. Уж Высоцкого-то можно было и не шпынять, зря это он сделал.

— Я чисто по-человечески предлагаю, — сказал он, желая сгладить впечатление. — Может, смена обстановки вам на пользу пойдет?

— Работа мне на пользу пойдет! — ответил Высоцкий. — Когда дело делаешь, ни о чем другом не думаешь.