Андрей Шляхов - Криминальные будни психиатра

— А что это вы, Николай Николаевич, так часто про таблетки вспоминаете? — Савелий прищурился, склонил голову набок и постарался, чтобы вопрос прозвучал как можно провокационнее, вызывающе. — Уж не балуетесь ли вы таблетками? А может, и не только таблетками, но и чем другим?

За какое-то мгновение Анисимов изменился до неузнаваемости. Побагровел, нахмурился и вообще посуровел лицом, набычился, сжал кулаки.

— А почему такие вопросы?! — рявкнул он. — Я не понял! Что если снотворное пьешь — то обязательно наркоман?!

«Да, выводить его из себя рискованно», — подумал Савелий.

В кабинет заглянула встревоженная Мария Андреевна. Савелий улыбнулся ей, давая понять, что все в порядке. Мария Андреевна скрылась за дверью, которую не стала закрывать совсем — оставила щелочку, чтобы лучше слышать.

— Возможно, это мне только показалось, — согласился Савелий, смягчая конфликт. — Никто не застрахован от ошибок. Я вам верю, просто некоторые слова вызвали у меня желание уточнить, только и всего.

— Только и всего, — недовольно пробурчал Анисимов, успокаиваясь. — Кому всего, а кому и ничего!

Уточнять смысл этого туманного выражения Савелий не стал. Зачем подливать масла в огонь?

— А мне говорили, что вы должны помочь…

— Все зависит от того, какую помощь вы имеете в виду, — строго сказал Савелий. — Таблетки я вам не выпишу, а кое-какие советы дать могу. Если они вам, конечно, нужны, Николай Николаевич.

— А что советы? — махнул рукой Анисимов. — Мне жена тоже советует, не бери, говорит, в голову, к такому амбалу, как ты, никто лезть не рискнет. Так то в здравом уме не рискнет, а маньяк рискнет. Кто знает, что у него на уме. Мы уже дошли до ручки, в душевую ходим табуном, как гомосеки какие-нибудь! Душевые у нас самое глухое место, я удивляюсь, почему там до сих пор никого не прирезали. И уходим тоже табуном, кто первый оделся — ждет остальных. Мне дед рассказывал, что сразу после войны, когда бандитизм был повальный, они так в день получки с завода уходили — все вместе. Шли к первому, он оставлял дома деньги и спускался, потом шли ко второму и так далее… Расходились, когда все уже были без денег. Иначе — никак, а то зарежут за месячную зарплату. Но это после войны, а сейчас… Я даже в девяностые, когда то и дело кого-то мочили, в таком страхе не жил. Тогда-то хоть за дело мочили — конкуренция или за долги, а этот… отбивные ему не из чего делать, так он из людей начал. Директор — он высоко, так же как и сын Михалыча, не наш круг, а вот Нинку с Наилем жалко. Особенно Нинку, она такая добрая была, совсем не то, что другие. Нос не задирала, разговаривала по-человечески, что надо — сразу делала, без проволочек. Копию трудовой, например, для загранпаспорта. К начальнице будешь три дня ходить — то ей некогда, то печати нет, а Нинка прямо при мне книжку нашла, отксерила и печати нашлепала. Это ж по-человечески. Разве кто в своем уме таких хороших людей убивать будет? Псих какой-то, не иначе, причем из недавно принятых. Так, говорите, что таблеточки никак выписать не можете?

— Никак.

— Тогда давайте совет, и я пойду, а то меня бугор всего на полчаса отпустил. Пять минут туда, пять обратно, двадцать — у вас. Все четко, бугор из отставников, у него еще вмятина от фуражки не выпрямилась.

— Вмятина от фуражки? — переспросил Савелий.

— Круговая. — Анисимов обвел указательным пальцем вокруг головы. — Шутка есть такая, неужели не слышали?..

Раздражение, нахлынувшее после ухода Анисимова, улеглось быстро. «Это день сегодня такой, кошмарный в своей безалаберности», — сказал себе Савелий. Он поерзал в кресле, усаживаясь поудобнее, закрыл глаза и несколько минут сидел так, глубоко дыша и стараясь ни о чем не думать. Такой экстренный вариант расслабления в рабочих условиях Савелий практиковал давно и с перманентным успехом. Главное — выталкивать из головы все мысли, которые туда лезут, и наслаждаться пустотой. Ментальный дзен-буддизм.

«Что я тут делаю?» — подумал Савелий, оглядывая кабинет директора — свое временное пристанище. По интерьеру сразу чувствовалось, что бывший хозяин был из породы «старых начальников», сформировавшихся как руководители еще при социализме. На полу — паркет «елочкой» и красная ковровая дорожка от двери до стола, стены облицованы полированными панелями (не дерево, конечно, а ДСП, крытое шпоном), на окнах — тяжелые портьеры, на столе — лампа со стеклянным абажуром, столешница покрыта стеклом. Хоть бери и снимай картину «Секретарь райкома» или «Директор завода».

Авантюрист Виталик родил идею, авантюрист Савелий ее одобрил — и что теперь? Вот он пообщался с девятью подозреваемыми и ни по одному из них не пришел к какому-то внятному мнению. Что дальше? Приглашать на повторные беседы? А если и повторные встречи окажутся столь же малорезультативными? Откуда вообще берется эта дурацкая уверенность в том, что стоит прийти куда-то и посмотреть своими глазами, как сразу же станет ясно, что к чему? Мальчишество! Чистой воды мальчишество! Бред сивой кобылы в лунную ночь! А к Анисимову, Хотину и Рудю стоит присмотреться. Интересно, как это Рудь занимается айкидо со своими компульсиями? Или в спортзале у него все проходит? Иногда такое случается… Впрочем, в детективах почти всегда оказывается преступником тот, кого подозревают меньше всего. Савелий подумал о том, кого он ни за что бы не заподозрил в причастности к убийствам. На ум сразу же пришла самая первая вчерашняя гостья — бухгалтер Ирина Мартишина. Было бы обидно, если б убийцей оказалась она.

Иногда люди сразу понимают, что они влюбились. Вот она, стрела Купидона, торчит в груди и еще дрожит… А иногда приход любви осознается не сразу. Сначала просто приятно видеть и общаться, потом — приятно вспоминать и хочется новых встреч, и только через какое-то время понимаешь, что за «приятно» и «хочется» стоит нечто несоизмеримо большее.

Савелий не был тугодумом, просто проклятый Кулинар занимал его мысли полностью, на что-то другое в голове не оставалось места.

Надежда Делюшкевич была из породы везунчиков. Во всяком случае, так считала не только она сама, но и окружающие, начиная с родителей и заканчивая физруком Алексеем Карповичем, ветераном Афгана и горьким пьяницей. Все у Надежды складывалось так, как надо, так, как ей хотелось. Разве что на личном фронте были провалы, но совсем не потому, что не находилось желающих, а от великой Надеждиной разборчивости.

Местные кумушки считали, что Надежда «фря» и «много о себе понимает». Нельзя сказать, чтобы они сильно ошибались — Надежда и впрямь была о себе весьма высокого мнения. Не идеализировала, а оценивала по тому, что было. И спутника жизни надеялась встретить такого, чтобы соответствовал, ну и чтобы любовь была, куда же без любви. Мать периодически подкатывалась к Надежде с «разговорами по душам», во время которых пыталась внушить дочери, что идеальных мужчин на свете не существует — у каждого свои недостатки, поэтому надо хватать, что в руки идет, чтобы не остаться на бобах. Отец выражался более откровенно и без предисловий, советуя дочери «поменьше фасонить», а подруги все время пытались сосватать Надежду за кого-нибудь из тех, кто получил у них отставку (такое вот своеобразие девичьей дружбы). И никому не было ровным счетом никакого дела до того, чего хотелось Надежде. Все считали, что они лучше знают, что ей надо для полного счастья.