Светлана Алешина - Когда зацветет папоротник

Верхний правый угол действительно был пустой. Он не был даже загрунтован. Просто какое-то грязно-коричневое засаленное и затертое пятно.

Картина была написана не на картоне, как я думала, а на каком-то плотном и в то же время мягком материале, который гнулся хорошо, но не сохранял форму, как лист бумаги, скатанный в трубку.

— На чем это написано, как вы думаете, Сергей Иванович? — спросила я. — Не картон. Может быть, береста?

— Ну ты хватила, дорогая! — воскликнул Кряжимский. — Береста — в семнадцатом веке! Хотя материал, конечно, какой-то странный. Я не специалист, но это не холст и не картон. По-моему, у него вообще не бумажная и не тканая основа.

— Тогда что же это? — спросила я.

— А по-моему, это очень похоже на пергамент, — неуверенно сказал Ромка. — Нам в училище точно такой же показывали…

— Пергамент? — растерянно переспросил Кряжимский. — Почему пергамент?

— Боюсь, это не единственный вопрос, на который мы не найдем ответа, — сказала я. — Например, кто этот человек, на обрыве? То, что это Степан Разин, всего лишь предположение, ничем не подтвержденное, кроме весьма сомнительной легенды.

— Ох, Оля, прекрати наконец сбивать нас на путь сомнений и блужданий! — сказал Сергей Иванович. — Я уверен, что у нас и без того будет масса поводов засомневаться в успехе нашего предприятия. Но надо же в конце концов понять, что тут изображено… Давайте так. Каждый из нас сейчас внимательно посмотрит на картину в течение пяти минут и скажет, что он в ней увидел необычного… Вернее, не необычного, а то мы начнем перечислять все несуразности изображения. Будем рассуждать так. Если это просто портрет или жанровая сценка — что весьма сомнительно, — то у картины есть хоть какая-то, но композиция. Давайте будем перечислять то, что в эту композицию не укладывается. Но сначала — внимательно смотрим.

Мы уставились на картину.

Могу вас заверить, что пять минут сосредоточенного разглядывания — огромный срок. Я за минуту уловила все детали на картине и ужаснулась, взглянув на часы, — еще четыре минуты смотреть столь же внимательно на то, что мне казалось предельно ясным! Просто ужас какой-то! Мне представлялось это совершенно бессмысленным занятием, а для меня, при моем характере, нет ничего ужаснее, чем сидеть без дела и убивать время. Я измучалась за эти долгие четыре минуты.

Но зато я вдруг поняла, что Сергей Иванович, который всегда держался прежде в тени и никогда не вступал со мной в борьбу за лидерство в редакции, со вчерашнего дня развил весьма примечательную активность и вышел в лидеры в нашем «кладоискательском» коллективе. Возможно, это связано с моим откровенным скептицизмом по отношению к самой цели нашего необычного предприятия, но уж слишком сомнительной она мне кажется.

«Ну что ж! — решила я. — Я готова на время предоставить вам место капитана, Сергей Иванович. Если, конечно, у вас все получится и вы не посадите корабль на первую же мель».

— Итак! — объявил Кряжимский. — Время прошло. Кто первый? Я думаю, предоставим слово женщине. Давай, Оля!

«Ишь ты, раскомандовался! — отметила я. — Сам уже не замечает, что слишком откровенно это у него получается. Да и хитрит явно. Мне первой предлагает высказаться, чтобы последнее слово за собой оставить. Как и полагается капитану. Пожалуйста, Сергей Иванович, пожалуйста! Только смотрите не споткнитесь…»

— Спасибо за возможность снять все, так сказать, пенки, — сказала я, собираясь разыграть небольшой спектакль. — Прежде всего я хочу сказать о том, чего в картине не хватает. Чем дольше я на нее смотрела, тем острее ощущала уровень развития человека, который ее рисовал. И в связи с этим мне кажется, что очень органично здесь в правом верхнем углу смотрелось бы нарисованное яркой желтой краской солнышко, а от него длинные желтые лучи, проникающие во все уголки изображения… Вот так.

— Ну и… — сказал Кряжимский.

— Что — ну и? — спросила я.

— Все? — удивился он.

— Да, — невинно пожала я плечами. — Все остальное, пожалуй, на месте…

Кряжимский покрутил головой и вздохнул. Наверное, понял, что номер его не прошел и что мной манипулировать не стоит, лучше со мной сотрудничать, а не бороться за лидерство.

— Ладно, Оля, ладно, — сказал он. — Послушаем тебя напоследок. Тогда я выскажусь, раз уж я придумал такой регламент… Прежде всего обращает на себя внимание очень странный орнамент, обведенный в рамочку. Он здесь, как говорится, вообще ни к селу ни к городу. Я думаю, что рамочка сделана не для красоты. Это скорее всего — изображение листа бумаги, видите, вот четыре угла, и форма у нее очень близка к прямоугольной.

— Похоже в общем-то, — согласился Ромка. — Только криво очень.

— Я понял так, что художник, который рисовал это произведение, впрочем, «художник» несколько режет мой слух в данном случае, буду называть его — автор. Так вот автор был несколько стеснен композицией, которую он избрал для своего творения. У него просто осталось много места, и он опасался, что если он нарисует сначала лист бумаги, который держит сидящий человек, то то, что он собирался уместить на этом листе, просто не поместится. Поэтому он сделал наоборот: сначала нарисовал изображение на листе, а потом уже и сам лист. Поэтому он и получился у него несколько кривоватый.

— Хм, несколько! — хмыкнул Ромка.

— Не придирайся, Роман, — возразил Сергей Иванович. — Что-то подсказывает мне, что кисть для автора была очень непривычным орудием труда. Его руки, на мой взгляд, привыкли к гораздо более увесистым предметам, топору, например, или дубине.

— Сергей Иванович, — возразила я, — не надо навязывать нам ничем не подтвержденных выводов.

— Замечание принимается, Оленька, — кивнул Сергей Иванович, — хотя я и мог бы привести в пользу своего мнения тот аргумент, что линии на картине выведены как-то неуверенно, словно рука автора часто дрожала. Но я, конечно, понимаю, что это наблюдение нельзя в полном смысле слова считать аргументом, так как могут быть и другие объяснения дрожащим рукам.

— Похмелье, например! — сказал Ромка.

Кряжимский строго посмотрел на него поверх очков и, вздохнув, сказал:

— Молодой человек, что вы, собственно, знаете о похмелье? Повторю еще раз: могут быть и другие объяснения… Но главное — что же изображено на этом, так сказать, листе бумаги? На первый взгляд — довольно хаотичное нагромождение линий, которые при минимальном воображении легко принять за кусты, растущие чуть ниже на склоне. Но тогда непонятно, зачем они обведены в рамочку? Я хочу высказать предположение, что перед нами вовсе не кусты изображены, а некий план, что-то вроде лабиринта…

— Для этого необходимо довольно большое воображение, — вставила я. — Нет ли у вас более правдоподобных интерпретаций?