Светлана Алешина - Радость вдовца

Сева, как мне показалось, занервничал.

— Какое еще алиби? Да кто ты такая, чтобы я перед тобой отчитывался?

— Сколько ты, если не секрет, заплатил Трофимчуку?

— Кому-у?! — обалдел Всеволод.

— Трофимчуку Михаилу Семеновичу, — четко повторила я.

— Да ты, мать, рехнулась. Никакого такого Михаила я не знаю, — возмутился Всеволод.

— Так уж и не знаешь! — недоверчиво ухмыльнулась я. — А Кристина мне сказала…

— Не знаю, что сказала тебе Кристина, у которой тоже, кстати, не все дома были, — нагло заявил Сева, — а я тебе говорю, что никакого твоего как его…

— Трофимчук.

— Трофимчука я не знаю и знать не хочу! Чао!

Он бросил трубку. Я не стала ему надоедать, снова набирать номер его телефона, нервничать. Ладно, время покажет, успокоила я себя, нажимая на газ.

Светофор мигнул желтым, брызнул в глаза зеленым. Судя по адресу, Трофимчук жил в Заводском районе, а точнее, на Третьем жилучастке. Я доехала до стадиона «Волга». Потом, добравшись до базарчика, повернула направо. Миновала переезд и углубилась в жилой массив, состоящий сплошь из «хрущевок» и гипсолитовых двух— и трехэтажек барачного типа. Такие домики строились для рабочих в тридцатые-сороковые годы.

Я остановила машину у одного из таких домов. Во дворе стояли покосившиеся сараи, ветхим заборчиком было огорожено несколько отсеков для коз и птицы. Как и огромные клетки для кроликов, они пустовали, видно, их обитатели содержались в зимнее время в сараях. Смеющееся, без пяти минут весеннее солнце весело стаскивало с крыш пласты залежалого снега. На узкой кривой скамейке грели свои мощи две чрезвычайно утепленные старушенции. У одной были бесцветные слезящиеся глаза с белесыми ресницами и большой, весь в красных прожилках, нос. Ее сухое морщинистое лицо лишь на две трети выглядывало из пухового платка.

Другая выглядела не такой древней. В ее карих глазах я прочла живой, даже несколько нескромный интерес: куда это я направляюсь. Но интерес этот был озвучен ветхим созданием в пуховом платке:

— Ты к кому, милая?

Послать бабусю подальше язык не поворачивался, поэтому я остановилась и сказала:

— К Трофимчукам.

— Из органов? — недоверчиво поинтересовалась ее кареглазая подружка.

— Нет, из журналистов.

— А-а, — понятливо протянула старуха в пуховом платке, — горе-то, горе какое!

Она сочувственно закачала головой.

Я вошла в подъезд и, поднявшись на третий этаж, постучала в обитую коричнево-рыжим кожзаменителем дверь. Звонка не было.

Я услышала торопливые шаркающие шаги.

— Кто-о? — опасливо переспросила за дверью женщина.

— Бойкова Ольга, корреспондент еженедельника «Свидетель», — бодро сказала я, — у меня при себе удостоверение.

Дверь приоткрылась. В проеме показалось лицо женщины лет шестидесяти. Я выставила вперед руку с удостоверением.

— А что вам нужно? — голос женщины не стал теплее или доверчивее.

— Поговорить с вами.

— Со мной уже говорили, — был настороженный ответ.

— Милиция?

— Да.

— Мне надо задать вам всего несколько вопросов, — взмолилась я.

Женщина молча распахнула дверь. Только сейчас я смогла разглядеть ее бледное испитое лицо. Невысокий лоб, иссеченный поперечными морщинами, узкие, словно только что открытые после сна глаза, утиный нос и маленький, въедливый, с опущенными углами рот.

Мало того, что черты лица женщины не отличались изяществом и благородством, их застывшую некрасивость усугубляли недоверчивый взгляд, выражение враждебности и тревоги. Жидкие тусклые волосы кое-как собраны на затылке. На женщине был пестрый халат и тапки без задников на босую ногу.

— Извините, — застенчиво проговорила я, — не знаю, как к вам обращаться…

— Мила Степановна, — хмыкнула она.

Ее лицо не оживилось. «Краше в гроб кладут» — это выражение как нельзя больше соответствовало хозяйке.

— Так я пройду?

— Ага, — она кивнула без всякого энтузиазма.

Я протиснулась в маленькую прихожую, загроможденную к тому же какой-то старой рухлядью. Сняла шубу, разулась.

— Проходите, — Мила Степановна сделала приглашающий жест.

Мы прошли с ней в довольно большую, неопрятную комнату, меблировку которой составляли диван, стол, сервант, кресла и стулья поколения семидесятых. Диван был застелен клетчатым серо-голубым пледом. В изголовье лежала подушка с не очень чистой наволочкой.

— Мне все нездоровится, — вздохнула Мила Степановна, — а энти, — кивнула она в сторону окна, — уже вас обо всем расспросили?

Глаза ее сделались злыми и подозрительными. Она тяжело опустилась на стул с обтертым сиденьем. Я села в кресло с деревянными подлокотниками.

— Да, ваши бабушки не промах, — иронично отозвалась я.

— День и ночь судачат, — неодобрительно покосилась на окно Мила Степановна.

Она была удручена и подавлена. Еще бы, сын погиб!

— Мила Степановна, — как можно мягче произнесла я, — вы уже знаете, конечно, при каких обстоятельствах…

— Знаю, — всхлипнула Мила Степановна, — знаю… Только не верю, не могу поверить, что Миша мой уже никогда…

Она протяжно застонала. Потом начала тихо плакать, уставившись в пол. Достала из кармана халата несвежий платок, но слез утирать не стала, а принялась бессмысленно мять его в руке. Я решила, что лучше молчать, кто его знает, какая воспоследует реакция на слова утешения…

— Он ведь больной был, — причитала она, — Мишенька-а-а…

Волна рыданий смыла ее невыразительный тусклый голос.

— То есть…

Я грешным делом подумала, что Михаил Трофимчук страдал умственным или психическим расстройством.

— После этого Афганистана, будь он проклят! Контуженный он был… Раненный вернулся, прооперированный. С тех пор по больницам… Ох, эта война-война, — в отчаянии качала Мила Степановна головой, — что она с людьми делает… Нервный стал, чуть чего — вскакивает, глаза горят, кулаки сжимаются. А че ж удивляться-то, пенсию нищенскую начислили!

Мила Степановна зарыдала с новой силой. Я сидела онемевшая, не зная, как утешить, что сказать этой несчастной женщине. Перед моим внутренним взором нарисовалось в мельчайших подробностях это блеклое существование, полное нужды, унижений и разочарований. Болото, засасывающее таких вот, не умеющих выносить удары судьбы людей. Да что говорить, жизнь и не таких ломает. Ломает, корежит, душит даже самых ярких, сильных, смелых!

— А вы знали, что Михаил шантажировал порядочных людей, требовал с них полмиллиона долларов? — напрямик спросила я, испытав вдруг приступ какого-то чисто животного отвращения и пресытившись этим заупокойным нытьем.

Жестоко? Может быть.

— Порядочных? — с недоверчивой неприязнью переспросила Мила Степановна. — Разве может у порядочных людей иметься такая сумма?