Кейт Эллисон - Записки из Города Призраков

Мой голос добавляет пронзительности. Слова потоком изливаются из меня, и я знаю, что права. Другого быть не может. – Ты даже не разрешала мне убивать пауков, ползущих по стенам, хотя я их боялась. Ты всегда учила меня, что у всего есть душа, помнишь? Ты в это веришь. Ты не могла кого-то убить. Не могла.

Она убирает руки. Пристально смотрит на них. Начинает дрожать.

– Была кровь… кровь на моих руках… кровь. Кровь. Была кровь. Кровь на моих руках, – говорит она, сначала тихо, потом громче, громче, и это уже не слова, ничего такого, что я могу понять… Она раскачивается взад-вперед на стуле, прижимает руки к ушам, дергает себя за волосы.

– Мама. Пожалуйста, прекрати. Посмотри на меня, просто посмотри на меня. – Я пытаюсь переключить ее внимание на меня, пытаюсь вытащить ее из ямы. Из бреда.

Она на минуту успокаивается, смотрит в никуда, далеко-далеко, хватается руками за край стола, наклоняется вперед и шепчет: «Бис-кейн-бискейнпятьдесят-вторая-бискейн-пятьдесятвторая», – и с губ летит слюна.

Я качаю головой, подаюсь назад. Ее бессвязное бормотание пугает меня… белиберда, которую она говорит с такой важностью. Она продолжает бубнить одно и то же, только не бубнить, а кричать, громче и громче, а ее руки мечутся по воздуху, как два больших мотылька: «БИСКЕЙНБИСКЕЙН-ПЯТДЕСЯТ-ВТОРАЯ-БИСКЕЙНПЯТЬДЕСЯТВТОРАЯ…»

– Мама. Чего ты хочешь? Что тебе нужно? – кричу я. В отчаянии, когда Тиша срывается со своего поста у двери, отрывает руки мамы от ушей и заводит их за спину.

– Мисс Тайт. Все хорошо. Все будет хорошо. – Она достает из нагрудного кармана формы что-то вроде мобильника, говорит в него, когда я отодвигаю стул от стола.

Мама извивается и пинается, кричит, как младенец. Тиша держит ее крепче.

Я хочу оторвать от нее взгляд, но не могу. Не могу отвести глаза в сторону.

– Вы должны успокоиться, мисс Тайт.

Но мама не успокаивается, ее глаза вылезают из орбит, она продолжает вырываться, сальные волосы, уже мокрые от пота, прилипают ко лбу, и она кричит, кричит. Кричит.

В комнату влетают двое охранниц. Я наблюдаю, как одна помогает Тише держать маму, а вторая достает шприц и вгоняет иглу в правую руку. Я наблюдаю, как голова мамы валится набок, глаза закатываются, струйка слюны – как паутинка – растягивается с нижней губы до футболки.

Тут я срываюсь с места, выскакиваю из комнаты свиданий, бегу по холодным, сырым коридорам, которые пахнут мочой и дезинфекцией. Проскакиваю рамки металлоискателей, маленькую армию охранников у передней двери, тяжелые железные ворота с колючей проволокой по верху – и со всех ног мчусь к пустой стоянке, где ждет автобус, чтобы увезти нас всех из этого места.

Я сплю – мне плохо, щемит сердце – всю обратную дорогу до города. Мама в каждом кадре моего черно-белого кошмара: голова, откинутая назад, иглы, торчащие из лица, плеч, предплечий; кистей нет.

И тут в мой сон прокрадывается воспоминание: я маленькая девочка, и она рядом с моей кроватью, со стаканом красного вина в руке, рассказывает историю на ночь: я этого требовала чуть ли не каждый вечер. Во сне я слышу ее ясно и отчетливо. Как и происходило наяву.

«Расскажи мне еще раз, мама. Расскажи мне, как ты жила в океане».

«До встречи с твоим папой я была русалкой. Плавала в воде и хотела петь, но ни слова не срывалось с моих губ…»

«Ни единого слова?»

«Ни единого. А теперь закрой глаза, если хочешь, чтобы я продолжала, – говорит она мне. – Но у меня был прекрасный хвост, с плавниками цвета самого синего неба, и я спала на подушках-волнах, и ждала, что случится что-то хорошее. А потом, однажды, бог прибыл с визитом и сказал, что хочет дать мне что-то важное».

«Рояль?»

«Да, кабинетный рояль. До того вечера я никогда не видела рояля. Он стоял у кромки воды, и когда я села за него, мои пальцы начали играть. Тут начали подходить богини с волосами цвета огня. Как у тебя. Такими же рыжими. Они так оживились и начали танцевать, и все изме-нилось».

«Что изменилось?»

«Хвост и плавники превратились в ноги, волосы стали такими длинными… А когда я открыла рот, оказалось, что я могу петь».

«Но ты больше не могла жить в океане?»

«Это правда».

«Но пока у тебя есть рояль, пока ты можешь создавать красоту, ты свободна».

«Да, Оливия. И ты – самая красивая красота, созданная мною».

«Я?»

«Да», – говорит она, и красные капли вина падают с ее руки, и кровать уплывает, и я уплываю, и появляется покалывание.

Я просыпаюсь и вижу трех комаров, раздувающихся от моей крови. Автобус сворачивает на автостоянку торгового центра «Море и солнце».

Водитель кивает мне, когда я выхожу. У него лицо человека, который набирал и набирает вес в каждой из этих поездок в тюрьму и обратно.

Кожу покалывает, когда я иду к своему автомобилю; вновь возникает ощущение, что за мной наблюдают: ощущение, будто чьи-то глаза не отрываются от меня, чего-то ожидают. Я верчу головой, людей на автостоянке хватает, но все они ищут свои прожорливые седаны или побитые временем пикапы, а не меня.

Я усаживаюсь на раскаленное сиденье и выезжаю с автомобильной стоянки – рулевое колесо обжигает руки, – стараясь не думать о маме, о том, как она потеряла самообладание, едва я упомянула Штерна. Словно я повернула какой-то тумблер и пропустила через нее электрический ток безумства. Ее дергание и крики… не хочется даже вспоминать об этом.

– Она это сделала, Штерн, – говорю я, остановившись на красный свет, громко, зло, словно он может от этого появиться. До сих пор не понимаю, почему могу вызвать его, когда особо и не стараюсь, но у меня не получается, когда он мне действительно нужен. Кто это регулирует? Кто посылает его ко мне? – Ты меня слышишь? Она это сделала. Сечешь? Она ушла. – Я стучу по рулевому колесу ладонью. – Ты ушел, и она тоже ушла, с той ночи, как убила тебя. Ты говнюк. Ты мертвый говнюк.

Нет ответа. Я оглядываюсь и вижу, как парни, которые сидят в автомобиле, стоящем рядом, указывают на меня в открытое окно их «Лесабра» [21]и смеются надо мной: чокнутая девица, разговаривает сама с собой. Я опускаю стекло, разгоряченная, яростная. «Занимайтесь своими делами!» – кричу, нажимаю на клаксон, без всякой на то причины, чтобы пошуметь. Автомобили передо мной приходят в движение – наверное, красный сменился зеленым, – и я выруливаю на автостраду, вне себя от злости, даже глаза горят яростью.

Поднимаю стекло и опять кричу. Никаких слов – один только дикий крик, вырывающийся из какой-то лопнувшей трубы, а не из меня. Кричу, пока не начинает саднить горло, пока не осознаю, что по щекам текут слезы, пока до меня не доходит, что соль на языке не воображаемая, а настоящая. Я теперь не знаю, что действительно вижу и чувствую, а что надо списывать на собственное воображение. Тем не менее продолжаю кричать, и вопить, и плакать, пока не проезжаю щит-указатель над головой, сообщающий о ближайшем съезде: «БИСКЕЙНСКИЙ БУЛЬВАР, СЪЕЗД 12А».