Кармен Посадас - Добрые слуги дьявола

Знать или не знать? Открывать или не открывать? Паньягуа никогда не стал бы колебаться в обычной ситуации, но в случае с Мартином принять решение было нелегко: в душе возник конфликт. Конфликт? Ну ты даешь, Паньягуа, скоро у тебя мозги расплавятся от мыслей. И до чего же ты додумался? «Если бы мне не нужен был Мартин для постановки этой пьески, обещанной сеньоре Руано, — размышляет Паньягуа, — то, безо всякого сомнения, я предпочел бы молчание и скрыл от него ту старую историю, случившуюся, когда Инес было всего тринадцать лет. Практически у каждого человека есть прошлое, которое лучше похоронить раз и навсегда, потому что трупы плохо пахнут. Знание чужого прошлого порождает лишь сомнения и новых монстров, которые при малейшей размолвке выходят наружу, вроде клейма «ты уже однажды мне изменил» или «шлюха один раз — шлюха навсегда» и так далее.

Однако теперь вопрос «рассказывать или не рассказывать» стоял ребром: имел ли он право продолжать лгать и использовать неведение Мартина? Ведь теперь ему пришлось бы лгать и обманывать его еще больше, чем когда они разыгрывали договор с дьяволом, потому что тогда они не были друзьями и от Паньягуа требовалась лишь некоторая деликатность, а не искренность, как сейчас. Говорить или молчать? Лгать или не лгать? «А где же Вагнер?» — внезапно удивился Паньягуа. На самом деле он был даже рад исчезновению кота: Вагнер не вызывал в нем особенно нежных чувств. Однако Паньягуа говорил себе, что из всех прохожих животное выбрало именно его, а это возлагало на него определенную ответственность. Паньягуа чувствовал себя ответственным за все. «Ты как глупый атлант, держащий на своих плечах земной шар, — сказал он себе, — хотя людям наплевать на твои старания, и, хуже того, — им совершенно непонятно, зачем тебе это надо. Но что поделаешь, если я такой, — успокоил он себя, — человек ведь не выбирает, каким ему быть…» Выбирать или не выбирать — вот еще один вопрос, не менее сложный, чем остальные. «Однако хватит, Паньягуа», — остановил он себя: вопросов становилось все больше, а у него было множество дел, гораздо более важных, чем эти глупые нравственные метания.

Он пришел к заключению, что действовать следует как при решении математической задачи, последовательно находя все неизвестные. Хватит гамлетовских сомнений. Паньягуа решил, вместо того чтобы рассказать Мартину все известные ему тайны, открыть ему лишь самое необходимое (и, может быть, кое в чем обмануть, если потребуется). Кому нужна Правда? К черту эту безумную гордячку!

Словно атлант, обнаружив стену, которая могла временно принять на себя часть его груза, Паньягуа испустил короткий торжествующий вздох. Однако расслабляться было рано: предстояло продумать еще один важный момент. Он уже определил свою линию поведения с Мартином, решив рассказать ему лишь скудную часть правды, но оставалось составить сам сценарий. Паньягуа много думал на эту тему в последние дни, но до сих пор его мысли так и не оформились до конца.

«Остается, — сказал он себе, — привести в исполнение безумный план, который тебе не хочется открывать даже самому себе. Хотя в действительности твой план не просто безумен, он совершенно глуп. Насколько я понимаю, исходя из твоих только что изложенных альтруистических соображений, он сводится к следующему: воспользовавшись тем, что Инес будет в Лондоне в день рождения ее матери, ты собираешься разыграть с Мартином еще один спектакль, а именно — привести парня в дом Беатрис и, поскольку она никогда не видела его даже на фотографии, устроить так, чтобы он понравился ей. Иными словами, обмануть ее, чтобы очаровать (хотя в этом главное — не перестараться), а когда она уже примет Мартина, можно будет открыть ей, что он — возлюбленный ее дочери. После этого, также как в фильме «Угадай, кто придет к обеду» с Сиднеем Пуатье, Хепберн и Спенсером Трейси, сеньора поймет, что этот мужчина, столь непохожий во всех отношениях на ее дочь, действительно способен сделать ее счастливой, и тогда (под звуки скрипок и мандолин) она откроет Мартину свои объятия и поцелует его (по-матерински, конечно, нужно следить, чтобы все не осложнилось: поцелуй в лоб, не больше). И дело в шляпе: обещанный сеньоре спектакль будет поставлен, но поставлен по-твоему, ты, как бедный дьявол, покоришься богине и в то же время бросишь ей вызов: «non serviam». Так это и есть твой великий план? Такая сентиментальщина достойна дешевой мелодрамы! Нет, я отказываюсь верить, Паньягуа, это невозможно, если только у тебя и в самом деле не расплавились мозги».

Грегорио Паньягуа не с кем было поделиться своими мыслями. У него не было ни Лауры, которая бы помогала ему своими советами по Интернету, ни рассудительной виртуальной сестры, умолкавшей лишь под действием Величайшей Глупости. У него не было и друга, которому можно позвонить по телефону, как делала сеньора Руано, оказываясь в своем доме. Ни даже кота. Был только он сам и его одиночество — старый друг, то помогавший, то дерзко насмехавшийся над ним, как несколько минут назад. И вот теперь оно снова заламывало ему руку со словами: «Так, значит, лучше ты ничего не мог придумать, кроме этой банальщины? А как насчет деталей? Под каким предлогом, например, ты явишься к сеньоре с Мартином? Скажешь, что это твой друг-иностранец, приехавший к тебе на несколько дней? Или представишь его как прекрасное и неожиданное утешение твоей старости?»

Одиночество Паньягуа огромно, и с каждой минутой оно становилось все более дерзким. «Хорошо, — согласилось оно, и Паньягуа почти разглядел в полумраке этого наглеца, упершего руки в боки. — Допустим, тебе удалось худо-бедно, решить эту проблему, и вот ты уже в доме Беатрис, с бокалом виски в руке, а справа от тебя — Мартин, прекрасный, как мертвец, и безмолвный, как Бог (или наоборот). И что же дальше? Изо всех сил ты постараешься избегать взгляда сеньоры, чтобы не потерять самообладание и опять не пойти ко дну. Ведь ей всегда удается добиться от тебя того, чего она хочет. «Исправьте свою оплошность, Паньягуа, сделайте так, чтобы моя дочь забыла этого жалкого латиноса, которого вы преподнесли ей на блюдечке. Вы все испортили: ведь я хотела, чтобы она просто получила встряску и оставила своего недостойного любовника». Таково было поручение Беатрис, верно? Только ты надеешься выполнить его по-своему (неправда, ты не можешь на это надеяться, я отказываюсь верить, что ты стал законченным дураком!), что, просто познакомив ее с Мартином, заставишь ее изменить свое мнение и принять его; и это будет твоя победа над ней, твое освобождение от ее тирании, твой вызов «non serviam». И, допустив, что это единственный твой план и ты не припрятал какого-нибудь туза в рукаве, могу я полюбопытствовать: как ты собираешься привести его в исполнение? — допытывалось одиночество, раскачиваясь из стороны в сторону — так, что его локти вырисовывали в воздухе недоверчивые вопросительные знаки. — Рассчитываешь на удачу или на свое феноменальное искусство убеждения? На красоту Мартина, способную сотворить чудеса? На божественное провидение или, быть может, вмешательство дьявола? Ах, Паньягуа, последнее вернее всего, потому что все остальное слишком эфемерно. Я очень сильно надеюсь, что ты меня (да и самого себя) просто обманываешь, и у тебя в голове есть другой, намного более надежный (или более хитроумный, талантливый и даже извращенный) план. Скажи мне, что это так, признайся, что у тебя есть грандиозная задумка, о которой ты предпочитаешь молчать. Разве не так, Паньягуа?»