Роберт Пайк - Жертва. Путь к пыльной смерти. Дверь между…

Нойбауер широко раскрыл глаза. Ярость почти погасла на его лице, и он с удивлением уставился на Мак-Элпайна — с удивлением и недоверчивым изумлением. А когда он заговорил снова, голос его упал почти до шепота:

— Вы думаете, я действительно поступил бы так, мистер Мак-Элпайн?

— Нет, Вилли, я этого не думаю, Я просто хочу сказать, что большинство людей подумали бы так.

Наступила долгая пауза, за это время гнев Нойбауера окончательно угас, и он спокойно сказал:

— Но он же убийца. Он и еще кого-нибудь убьет, — он мягко снял руку Мак-Элпайна со своих плеч, повернулся и пошел прочь. Даннет проводил его задумчивым и тревожным взглядом.

— Может, он и прав, Джеймс… Я понимаю, Харлоу взял подряд четыре приза Гран-При, но с тех пор, как его брат погиб на Больших гонках в Испании… Да что говорить, вы и сами это хорошо знаете…

— Взял подряд четыре приза, а вы хотите убедить меня, что у него сдали нервы?

— Я не могу сказать точно, что у него там сдало. Просто не знаю. Я знаю только одно: если самый осторожный гонщик стал неосторожен и опасен, так самоубийственно неистов, если хотите, то это ненормально. Ведь другие гонщики просто боятся его. Они уступают ему дорогу, потому что предпочитают остаться в живых, чем оспаривать у него хотя бы ярд пути. Вот почему он и продолжает выигрывать.

Мак-Элпайн пристально посмотрел на Даннета и покачал головой. Ему было не по себе. Это правда, он, Мак-Элпайн, а совсем не Даннет, — признанный мастер в подобных делах. Но Мак-Элпайн относился к самому Даннету и к его мнению с глубочайшим уважением. Что ни говори, а Даннет чрезвычайно умный и проницательный человек. Будучи профессиональным журналистом, и весьма компетентным, он сменил роль политического обозревателя на роль спортивного комментатора лишь по той причине, что нет на свете ничего скучнее политики. Против такого объяснения трудно привести какие-либо контрдоводы. Острую проницательность и незаурядную способность наблюдать и анализировать он теперь легко и успешно применял на мототреках мира. Будучи постоянным корреспондентом одной из ежедневных британских газет и двух журналов по автомобильному спорту — британского и американского (хотя, кроме того, он выполнял много работы и на стороне), — он быстро приобрел репутацию одного из немногих действительно крупных обозревателей мирового автомобильного спорта. Добиться всего этого за два с небольшим года было бесспорным достижением. Причем успех его был настолько велик, что он даже навлёк на себя зависть и неудовольствие, если не сказать ярость, со стороны многих, не столь преуспевающих братьев по перу.

Не возвысило его в мнении коллег и то обстоятельство, что он, по их же выражению, прилип, как пиявка, к команде гонщиков фирмы «Коронадо», сделавшись их постоянным комментатором. Нельзя сказать, чтобы насчет подобного образа действий существовали какие-нибудь законы, писаные или неписаные, но во всяком случае до него так не поступал ни один журналист. Его задача, — утверждали собратья по перу, — состоит в том, чтобы беспристрастно и без предубеждений писать обо всех автомобилях и обо всех водителях на трассах Гран-При, и их возмущение отнюдь не уменьшилось, когда он вполне разумно и с неопровержимой логикой и точностью доказал им, что именно этим он и занимается. В действительности, конечно, их глубоко задевало, что во время гонок он первым из всех комментаторов получал материалы у команды фирмы «Коронадо», расцветшей и уже прославленной компании спортивного бизнеса, и трудно было бы отрицать, что все статьи, которые он вообще когда-либо написал — частично о команде, но главным образом о Харлоу, — составили бы в целом весьма внушительный том. Не исправила положения и публикация книги, которую он написал в соавторстве с Харлоу.

Мак-Элпайн сказал:

— Боюсь, что вы правы, Алексис… то есть, я знаю, что вы правы, но не хочу признаваться в этом даже самому себе. Он прямо страх на всех наводит. И на меня — тоже. А теперь еще это…

Оба посмотрели в ту сторону, где у самого павильона, на скамье, сидел Харлоу. Совершенно не заботясь о том, видят его или нет, он наполовину наполнил стакан из быстро опустошаемой бутылки с бренди. Даже издали можно было с уверенностью сказать, что руки у него все еще дрожат, хотя протестующие крики зрителей стали много тише. Правда, разговаривать при этом гуле было еще труднее, но тем не менее даже на его фоне можно было услышать, как стекло выбивает дробь о стекло.

Харлоу сделал быстрый глоток, оперся локтями на колени, и, не мигая, без всякого выражения, уставился на свою искалеченную машину.

Даннет сказал:

— А ведь еще два месяца назад он бы ни за что не притронулся к спиртному. Что вы собираетесь предпринять, Джеймс?

— Сейчас? — Мак-Элпайн слабо улыбнулся. — Навестить Мери. Надеюсь, теперь-то уж меня пустят к ней. — Он бросил взгляд на Харлоу, снова подносившего стакан к губам, потом — на рыжеволосых близнецов Рафферти, у которых был почти такой же удрученный вид, как и у Даннета, на Джейкобсона, Тараккиа и Рори, с одинаково злобными лицами поглядывавших в известном направлении, последний раз вздохнул, повернулся и, тяжело ступая, пошел прочь.

Мери Мак-Элпайн было двадцать лет. Лицо у нее было бледным несмотря на многие часы, проведенные на солнце, большие карие глаза, блестящие, черные, как ночь, и зачесанные назад волосы и самая обворожительная улыбка, когда-либо озарявшая мототрек Гран-При. Она вовсе не старалась улыбаться обворожительно, это получалось само собой. Все члены команды, даже молчаливый Джейкобсон с его ужасным характером, были так или иначе в нее влюблены, не говоря уже о множестве других. Мери сознавала это, принимала как должное и с достоинством, но без тени насмешки или снисхождения. Во всяком случае, она рассматривала уважение, которое к ней питали другие, лишь как естественный отклик на то уважение, которое она питала к ним. Несмотря на живой ум и сообразительность, Мери Мак-Элпайн в некоторых отношениях была еще совсем ребенком.

В этот вечер, лежа в безупречно чистой и безжизненно стерильной больничной палате, Мери Мак-Элпайн выглядела еще более юной, чем обычно, а также, что и не удивительно, совсем больной. И без того бледная от природы кожа сейчас казалась совсем белой, а большие темные глаза, которые она открывала на мгновение и будто нехотя, были затуманены от боли.

Эта боль отразилась и в глазах Мак-Элпайна, когда он посмотрел на свою дочь, на ее перевязанную ногу, лежавшую поверх простыни.

Он наклонился и поцеловал дочь в лоб, потом сказал:

— Тебе надо хорошенько выспаться, дорогая. Спокойной ночи!

Она попыталась улыбнуться.

— После всех этих таблеток, что мне дали, я, конечно, засну… И еще, папа…