Александр Щелоков - Последний солдат Империи

Курода засмеялся, довольный.

— Ояоя! Вот это да!

Он поднял плитку, упакованную в красную глянцевую бумагу, развернул и понюхал. Ванильный запах ударил в ноздри, вызывал приток слюны. Курода сел на камень, положил винтовку на колени и стал ломать плитку на дольки. Каждую клал на язык, растирал о небо. От удовольствия он смачно причмокивал и даже закрывал глаза, чтобы посторонние впечатления не мешали ему погрузиться в теплые волны вкусовых наслаждений.

Потом все собранное — сгущенку, консервы, пачки с галетами, блоки сигарет — он сложил в ящик и продолжил поиск.

Уже возвращаясь с трофеями к своему укрытию, Курода увидел черный тюк, застрявший в переплетении бамбука. Подошел поближе, взял длинный стебель, пошевелил им находку. Не взорвалось. Он вытащил тюк наружу и стал разглядывать.

То, что это ефуку — одежда европейского покроя, капрал понял сразу. Но для чего нужна такая? Похоже на жилет, но он очень тяжел. Для чего же? Догадка в голову не приходила.

Курода воткнул в землю бамбуковую палку, повесил на нее находку, сам присел на корточки рядом. Долго глядел. Вставал, щупал полы, грудь и опять присаживался. Потом взял и надел жилет на себя. И вдруг по-солдатски просто решил загадку.

— Ояоя! Хаха! — воскликнул он. — Вот это да! Вот оно что! Это доспехи. И не от ножа, не от кинжала. Это от пуль, которые могут достать летчиков и в воздухе.

Обрадованный открытием, Курода охватил жилетом ствол пальмы и закрепил его. Потом взял автомат, подобранный возле останков вертолета, отошел от дерева шагов на двадцать, прицелился и сделал три выстрела. Положил автомат на траву, поспешил к жилету. Он не сделал ни одного промаха, однако пули жилет не пробили.

— Сорэ-ва аригатай! — сказал капрал и засмеялся. — Мне повезло.

Он надел жилет и увидел, что тот закрывает его тело почти до колен.

— Ояоя! — обрадовался открытию капрал. — Вот это да!»

Русаков поднялся лифтом на пятый этаж десятиэтажного кирпичного дома на одной из тихих московских улиц. Оказался перед железной, обтянутой темно-коричневым пластиком дверью. Взглянул на табличку с номером «98», нажал кнопку звонка. В прихожей сыграло мелодичную музыку устройство, в просторечии до сих пор именуемое «звонком».

Дверь открылась, и на пороге квартиры Русаков увидел коренастого мужчину с круглым широкоскулым лицом, с седой шевелюрой. Из под косматых бровей поблескивали проницательные живые глаза.

— Федор Степанович, я к вам, — сказал Русаков.

— Постой, постой, — предупреждающим движением руки остановил его хозяин квартиры. — Дай я сам вспомню. Русаков… Андрей… Постой, постой… Андрей Валерьянович, верно?

— Так точно, товарищ полковник. Я к вам за советом.

— Нет уж, постой. О делах пока ни слова. Коли пришел, проходи. Я тебя встречу по-русски. Сперва посидим, потом о деле. Сам понимаешь, старика Коноплева теперь не часто жалуют вниманием. Для меня каждый гость — подарок.

Они прошли в квартиру.

— Мой руки, Андрей. И за стол. Жена на даче, здесь я полный хозяин.

Коноплев сходил к буфету, вернулся к столу с хрустальным графином в руке.

— Графин? — удивился Русаков.

— Отвык? — Коноплев улыбнулся. — А я консерватор. По мне разливать из бутылки, все одно, что тянуть из горла. Какое-то подзаборное ощущение. Конечно, бывало всякое — газетка, на ней колбаса кусками, бутылка — и гудели. Но дома предпочитаю по старинке. Как прадеды — графинчик чистой, другой — для наливки, еще один — для настойки… Тебе чего?

— Если можно, апостольской…

— Значит, со слезой. Я ее и принес, кстати.

Коноплев тонкой струйкой нацедил небольшой граненый стаканчик, каких в российском питейном арсенале давно не водится, подал Русакову. Так же неторопливо наполнил свой. Взял двумя пальцами, поднял на уровень глаз.

— Я за тебя выпью, Андрей. Не забыл старика-учителя. Мне приятно. Обучил я вас не одну сотню. А вот заходить ко мне решаются единицы. Еще раз спасибо.

— Да что вы, Федор Степанович…

— А то, дорогой, что исключения мне доставляют радость. Пойми, я ни на кого не в обиде. Служба контрразведчика выбивает человека из нормальных житейских отношений с соседями, друзьями. Она не располагает к сохранению широкого круга знакомств. Я вас сам этому учил. Ладно. Выкладывай, что тебя ко мне привело?

— Вы мудрый человек, Федор Степанович. Я за советом.

— Ты сам-то веришь в то, что говоришь? Или это в порядке взятки?

— О вас, Федор Степанович, в училище ходили легенды. Одна из них в том, что вы в сталинские годы накатали телегу честному большевику Маленкову на злобного карьериста Берию.

Коноплев удивленно вскинул густые брови.

— Ты считаешь это мудростью? — наоборот. Дурак был вот и накатал. Мое счастье, что Маленков берег это письмо как компромат на Лаврентия. А я верил, что все в стране должно идти так, как нас учит партия. Был бы мудрым, написал Берии, как он велик и нужен народу.

— Тогда я бы, возможно, к вам за советом не пришел.

Коноплев расхохотался, открыто, весело.

— Давай еще по одной. Мне, старику, много нельзя. И рассказывай. Что тебя привело?

— Федор Степанович, убили Дымова. Колю Дымова. Вы его должны помнить. От нас его забрали в военную разведку.

Коноплев опустил голову, задумался. Встал. Сцепив руки за спиной, прошелся к окну. Постоял, повернулся.

— Помню Колю. Помню. Так что показало расследование?

— Официальное? Ничего ровным счетом. Оно просто зашло в тупик.

— Значит, велось неофициальное?

— Да. На свой страх и риск я проанализировал ситуацию.

— Докладывал начальству?

— Доложил. Шеф заняться этим делом отказался.

— Сырцов чиновник мудрый. Тростник. Знает откуда ветер и гнется куда надо.

— Тростник — это ничего, Федор Степанович. На наше счастье он не дуб.

— Хорошо, оставим богово. Какой ты хотел получить совет?

— Я не могу и не хочу оставить дело без последствий. Дымова предали, и предательство требует возмездия.

— Не могло оказаться что он сам виноват? С ним поиграли и поспешили убрать.

— Нет. Дымов — ас. Такие на вес золота. Да, был честолюбив. Но честен и предельно осторожен. В то же время не боялся риска. Мне порой казалось, что ему нравится ходить по лезвию.

— Может он на этот раз пошел и оступился?

— Уверен, нет. Он уже сдал дела. Потом Дымов не из тех, кто мог начать дело без страховки. Он умел работать. Странно так говорить о товарище: был, умел…

— Я теперь почти все время именно так говорю о своих товарищах. Но это кстати. Сколько человек в резидентуре?

— Около тридцати.

— Их опрашивали?

— Да. Никто не подтверждает, что Дымов мог ввязаться в дело без разрешения Центра. И психологически это понятно. Человек сошел с поезда. Зачем снова в него садиться и спрыгивать во второй раз?