Татьяна Петрашева - Убийца боится привидений

Анатолий продолжал смотреть старую кинохронику, смотрел, как смешно подпрыгивали во время ходьбы фигуры, какие резкие мультипликационные у них движения — это от несовпадения частоты съемки с частотой проекции, думал он, а мозг его тем временем напряженно работал. Этот сон с убитой Верой Халецкой… Киносъемка… Проектор… Суеверный Шимпанзе…

К следователю Моргулису он пришел уже с готовой идеей. Прибалт недоверчиво растянул уголки губ — идея и впрямь была из области фантастики. Потом долго рыбьими глазами смотрел на Анатолия. Коробченко уже по опыту знал, что так Витольд Леопольдович обдумывает принятия решений.

— Попробовать можно, — наконец сказал он. — Мы ничего не теряем на этом. А получить можем интересный материал. Улики. Если всё пройдет как надо.

— Пройдет, Витольд Леопольдович! — загорелся Коробченко.

— Ты займись съемкой, наш юный кинолюбитель, — следователь снова растянул губы в улыбке: на сей раз она обозначала шутку, — а я организую перевод Набоченко к нам в ИВС: ведь по твоей идее необходимо, чтобы он сидел в отдельной камере. И камеру подготовить надо. Проверить, как это всё будет выглядеть.

— Замечательно будет выглядеть, товарищ майор! — Коробченко нетерпеливо резанул воздух ладонью.

У следователя снова дрогнули уголки губ: он снисходительно относился к мальчишеству опера.

На следующий день Коробченко договорился о встрече с Евгением Халецким.

Евгений Юрьевич выглядел осунувшимся. Круги под глазами выдавали бессонные ночи.

«Жалко мужика», — чисто по-человечески пожалел его Коробченко.

— Евгений Юрьевич, нам необходима фотография вашей супруги в полный рост, — обратился он к Халецкому, воздерживаясь от объяснений зачем.

— Да-да, конечно. Одну минуту. Вы присаживайтесь, пожалуйста, — предложил хозяин Коробченко, указывая на диван.

Евгений Юрьевич достал из ящика мебельной стенки альбом большого формата, протянул оперуполномоченному.

— Верочка, знаете, любила фотографироваться.

Коробченко открыл альбом. Фотографий действительно было много, все цветные, снятые то любительской «мыльницей», то салонные, сделанные профессиональной аппаратурой. Вот они вдвоем с мужем, вот втроем — с маленькой Эльзой. Много заграницы, красивые, незнакомые оперу города. Были фотографии, где Вера снята в полный рост и одна. Коробченко отобрал их, но всё же они не совсем его устраивали.

— Евгений Юрьевич, — спросил он, — а нет ли еще каких-нибудь фотографий?

Халецкий снял с полки шкафа большую картонную коробку, положил рядом с опером. Крышка спружинила, приподнялась, и множество фотографий рассыпалось по дивану. Коробченко тут же выбрал одну, черно-белую: Вера в длинном летнем сарафане, в одной руке поднята ракетка, другая рука протянута вперед.

— Это мы на даче, — пояснил Евгений Юрьевич. — Верочка с подругой играет в бадминтон.

Коробченко понял, что это то, что нужно. «Ракетку можно затушевать», — подумал он.

Халецкий с удивлением наблюдал, как старший лейтенант, вытянув руку с фотографией его убитой жены и немного поворачивая ее влево-вправо, долго с прищуром ее разглядывал. Но объяснять ничего не стал.

— Я возьму эти фотографии, Евгений Юрьевич, — поднялся Коробченко. — Обязательно верну.

Халецкий проводил опера до дверей. На прощание Коробченко крепко пожал ему руку и искренне пообещал:

— Мы получим доказательства вины этого мерзавца, Евгений Юрьевич.

– Спасибо, – Халецкий оценил человеческое участие в его горе милиционера. И совсем тихо добавил: – Ах, если бы этим можно было вернуть Верочку…

Шимпанзе спал хорошо. Его вчера зачем-то перевели в отдельную камеру ИВС: может, его освободят? Ведь этим поганым ментам так и не удалось от него ничего добиться. И не добьются. Они будут вынуждены его освободить за недостаточностью улик. Если бы не эта паршивая девчонка, он вообще не сидел бы здесь. Он давно бы сбыл краденное и его только и видели бы. С деньгами можно многое. А добра он взял предостаточно, квартирка оказалась богатой. Ничего, все припрятано в надежном месте. Его освободят, и добро будет его. Он свое еще возьмет. Как он не заметил эту чертову девчонку? Уж с ней-то он бы расправился в одно мгновение. Это с беременной теткой пришлось долго возиться…

Вдруг Шимпанзе проснулся от необычного шума. Он открыл глаза, приподнялся и — кровь застыла у него в жилах: в воздухе у противоположной стены камеры в зловещих серебристо-белых клубах колыхалась фигура убитой им Веры Халецкой! Шимпанзе с силой потер кулаками глаза, но привидение не исчезло. Оно протягивало к нему одну руку, словно желая достать; другая рука была поднята вверх, как бы взывая к небесам. Перепуганный насмерть Шимпанзе вжался в стену.

— Зачем ты убил меня, Шимпанзе? — глухим голосом спросило приведение. — Ты совершил очень тяжкое злодеяние! Господь никогда не простит тебя! Ведь ты погубил еще и двух ни в чем не повинных малюток!

Настоящий ужас сковал все члены убийцы. Глаза его, казалось, сейчас вылезут из орбит, а зубы начали отстукивать крупную дробь. Он силился что-то сказать в свое оправдание, но из горла выходили только нечленораздельные звуки. Привидение продолжало парить в воздухе, храня гробовое молчание. Оно ждало ответа.

Дикий вой вырвался из уст Шимпанзе. Он грохнулся вниз со своих нар и стал кататься в истерике по полу.

— Я хотел разбогатеть!.. Меня Смычок навел! Сказал, что в квартире никого нет, что все на даче! — выл Шимпанзе. — Я не хотел убивать! Я всё отдам!.. У меня всё спрятано… Северная, дом десять, пятая квартира… За шкафом ниша… Я отдам! Отпусти…

Шимпанзе продолжал выть и кататься по полу с гримасой ужаса на обезьяньем лице. Привидение исчезло. Только седые клубы наполняли камеру. Вдруг ярко зажегся свет, открылась дверь и в камеру вошли следователь с оперуполномоченным и конвойный.

— Хватит валяться, — сказал Моргулис. — Вставай, поговорить надо.

Шимпанзе повели на допрос. Он с трудом передвигал ноги, а мощные челюсти продолжали выбивать дробь. На лице его застыл ужас — он был все еще потрясен увиденным привидением. Конвоиру даже пришлось взять его под руку.

Когда трясущегося Шимпанзе усадили на стул, Моргулис задал ему обычный вопрос, который задавал ему вот уже три месяца:

— Ну что, говорить будем?

На этот раз Шимпанзе кивнул, клацнув зубами.

— Это я убил Халецкую…

— Ну, вот так-то лучше, — сказал майор, приготовясь записывать.

Впрочем, все показания Шимпанзе были записаны на диктофон еще в камере, когда он катался по полу. И на Северную улицу был послан наряд с обыском.

А тем временем Анатолий Коробченко собирал свою аппаратуру. Выходит, не напрасно он в юности занимался киносъемкой: пригодилось.