Леонид Могилев - Созвездие мертвеца

Култешево, поселок в пятнадцати верстах, — не лучшее место для времяпрепровождения. И проехать туда затруднительно, после снегопада и на мотоцикле. Но за Култешево леспромхоз, и кругляк везут сейчас сильно. Потому дорогу пробили лесовозами и накатали. Домчали за сорок минут. В Култешево у папаши Мощеного брат, который сейчас с бригадой на халтуре. Дом не то что бы особняк, но и не собачья будка, а главное, телефонизирован. Брат раньше работал на станции, и к нему провод кинули, а снимать никто не стал. Звонить можно через восьмерку, и никто счетов не выставит. Полный коммунизм. Телефон проходит как служебный, а в конторе железнодорожной — родственница Мощеных.

Миша мотоцикл во двор загнал, поставил в угол, заботливо вкатил под навес. Дом, судя по внешнему виду, нуждался в хозяине.

— Пьет братан папашин?

— Не то слово. Вообще трезвым не бывает.

— А деньги откуда?

— Он плотник, столяр, каменщик. Сейчас дом в Кулакове строит один буржуй. Вот дядя и вкалывает.

Мощеный тем временем отыскал ключ в условленном месте, открыл дверь. Примерно с час они прибирались в комнате, выносили мусор и объедки зеленые.

— Печь здесь хорошая. Дядя отладил.

И действительно. Едва он поднес спичку, пламя вспыхнуло, как в горелке, потянулось вверх. Печь загудела.

— Сейчас картошечки. Этого добра у него хватает. И капустки в погребе. Может, еще чего.

Но больше ничего не отыскалось. Тогда Желнин выдал племяннику хозяина дома сто рублей и отправил за припасами. Часов в десять вечера Мощеный выпил бутылку водки, закусил тушенкой и картошкой в мундире и уехал.

Соседи Николая, как звали хозяина, появились вскоре, убедились, что не посторонний здесь, да и сам Миша оповестил кого мог, водкой никого он угощать не стал, понимая, что в этом случае посетители встанут в очередь. По версии Мощеного, Желнин — это армейский товарищ его, который ждет Николая, чтобы с ним потом подшабашить. Николай ожидался через неделю и был о постояльце оповещен каким-то образом. То есть не возражал. А за неделю много воды утечет, и вообще можно здесь и дольше пожить, если Николай не против.

В доме нашелся и телевизор. Старенькая черно-белая «Юность». Брала с напрягом две программы. Желнин в тепле разомлел, телевизор включил и стал смотреть.

Немного после полуночи он позвонил Кучме. Звонки долгие и громкие раздавались сейчас в квартире на улице Первой Советской. Но трубку никто не брал. Кучма был человеком холостым. А вот Ваня Аристов — глава семьи. Трубку взяла супруга. Желнин платок положил на микрофон. Простейший прием и достаточно эффективный. Тембр голоса теперь другой, но и слышно не очень членораздельно.

— Добрый вечер. Иван дома?

— А кто его спрашивает?

— Из «Звезды», — назвал он первую попавшуюся областную газету.

— Его нет.

— А когда будет?

Заминка на том конце провода.

— Он умер.

— Простите…

Трубка сама легла на рычаг. Желнин покрылся холодным потом. Что случилось? Сейчас ночь. В редакции никого. Газета выходит. По словам Мощеного, только неделю не было номера. Никаких фамилий журналистов он не знает в принципе. Желнин стремительно вторгся в это запретное пространство. И газеты свежей в руках не держал. Что произошло вообще в тот день? Кузьмич налажал с рекламой каких-то бандюганов. И что? Из-за этого могло что-то произойти?

Желнин дрожащими руками набрал номер корректора Кузьмича. Трубку не брали долго. Наконец мужской голос.

— Кузьмич?

— Извините, кто это?

— Друг его. Из Москвы звоню!

— Из Москвы?

— Да. Дома он?

— Нет.

— А когда будет?

— Он без вести пропал.

— То есть как? Он что, на войну ездил?

— Вышел из дома и не вернулся. В розыске. А вы… А вас как звать?

— Да, хорошо… А он… Меня Борисом звать. Я с ним в Москве познакомился, — врал Желнин. Действительно, в прошлом году выезжали из газеты несколько человек на конференцию районных газет. — Можно, я вам буду звонить?

— Конечно.

— Спасибо. Я думаю, он вернется.

Первая информация убийственная. Если газета выходит, то кто-то ее делает. Например, Слюньков. Он-то непобедим и неуничтожаем. Говорили, будто за Лехой Слюньковым тоже свои бандиты. Иначе как бы он так вот долго держался на плаву? Леха политик тонкий.

Я лежал на полу лицом вниз, в щеку впивалась не то спичка, не то палочка, ветка малая, сухая. Елку недавно выносил. Шаги на лестнице стихли. Мотор завелся у подъезда, и уехал нехороший автомобиль. А под курткой, под свитером покоился конверт из толстой бумаги, заклеенный скотчем. В нем тексты. Не перепутай я, старый дурак, конверты днем раньше, не выскочи сегодня к девочке Сойкиной, эти вот люди в масках, ворвавшиеся в квартиру, пакет бы нашли и изъяли. И меня, Игоря Михайловича, несомненно, бы грохнули, так как я несомненно и бесповоротно стал секретоносителем. Не грохнут я лишь по той причине, что люди эти не уверены, что выгребли все. Они не знают, где подлинники, а бесконечно нельзя длить никакой обман. То ли потом меня утилизируют в крематории, то ли отправят на кладбище для бомжей.

Я встаю, но прежде становлюсь на колени. Нужно прийти в себя. Некоторый звон в голове и ощущение мерзости ситуации. Нельзя отдаваться на волю обстоятельств. Выходить не велено. Велено ждать.

Я снимаю куртку, вешаю ее на крюк в коридоре, сажусь в кресло. Теперь нужно подумать, куда перепрятать конверт. Я достаю его из куртки и держу в руках. Самое надежное место — кухня. Только не газовая плита. Вдруг они захотят ужин себе приготовить. Но там есть одно местечко. А пока оглядываю последствия вторжения. Но ход времен не остановить. Ход времен неподвластен силе. И только раз в жизни, возвратившись, скажем, в родной город, глядя на небо, пресеченное срезом козырька крыши так хорошо известного дома, вдруг различишь ухмылку времени.

Дверь на кухню закрыта. Хотя и там все проверено. Текстов нет. Дядя Ваня — лох. Не ждет он никого и не прячет текстов. Вот они копии — повсюду лежат, с комментариями и вариантами переводов. Шариковая ручка, фломастеры, перьевой «паркер». Подарили на круглую дату. Словари и справочники. Конечный перевод. Тончайший и мудрый. Потому я и стал Дядей Ваней, что обретал эту вот самую мудрость годами.

Я не знаю, сколько у меня времени, и когда они вернутся. Поэтому тексты должны немедленно и надежно лечь в тайник. Я знаю свою квартиру так, как не знает ее никто. Не может посторонний человек знать ничего о моей квартире. О нишах, щелях, схоронах.

Я открываю дверь, а она открывается вовнутрь, и предчувствие беды возникает мгновенно и неотвратимо. Еще нога моя не коснулась линолеума кухонного, еще рука левая прижимает к груди конверт, а посторонний уже ухмыляется на табуреточке в углу, как и должно было бы ухмыляться само время. Время, но только не междувременье!