Юлиан Семенов - Пресс-центр

- Меня уполномочили довести до вашего сведения, гражданин премьер, что правительство Советского Союза готово рассмотреть в положительном смысле ваше обращение и, если вы посчитаете это целесообразным, начать немедленные переговоры с целью заключения договора о дружбе и взаимной помощи.

- Это повод северному соседу обвинить республику в том, что мы предоставим вам военные базы.

- Я передал то, что меня уполномочило передать мое правительство. Полагаю, однако, что такого рода договор мог бы оказать сдерживающее влияние... И не на одного только северного соседа, но и на некоторые союзные ему режимы...

Санчес хрустнул пальцами, поднялся, отошел к огромному, чуть не во всю стену окну, прижался лбом к толстому, зеркальному, с голубым отливом стеклу и сказал с каким-то мучительным, как показалось послу, сомнением:

- Мне представляется, что в политике необходимо до конца, пока только можно, следовать выбранному курсу. Я жду сообщений из Европы, понимаете? Грацио. который должен был заключить с нами договор, мертв! Мои коллеги беседовали с его ближайшими сотрудниками... Те считают что банковская корпорация Леопольдо после того, как закончится ревизия - вы же знаете, ищут, нет ли банкротства, - доведет до конца то что он начал. Если же нет... Что ж, значит, настало время для принятия нового решения... Понятно, я сегодня же информирую моих коллег о великодушном предложении Москвы, прошу вас передать мою благодарность вашему правительству, он усмехнулся, - я не обучен протоколу, с этого, видимо, и следовало начинать... Завтра в восемь утра я буду готов к ответу...

- Хорошо, гражданин премьер, я буду у вас в восемь... Хотелось бы... Словом, я работал в Чили... Не смею проводить параллели, это действительно вещь опасная, но бывают такие часы, когда не принятое вовремя решение оборачивается национальной катастрофой...

- Мы тщательно исследовали чилийскую трагедию, гражданин посол, но разница заключается в том, что у них в правительство входили социалисты и коммунисты. Это был открытый вызов северному соседу, а у нас нет ни тех, ни других... Белый дом не может не отдавать себе отчет в том, что удар по Гаривасу восстановит против Вашингтона всю Латинскую Америку. А ведь президент США намерен снова выдвинуть свою кандидатуру... Вы думаете, у него будет много шансов на выборах, вознамерься он санкционировать действия против национального, а вовсе не социалистического движения Гариваса?

- В Доминиканской Республике это не остановило Джонсона.

- Так ведь он из-за этого и проиграл кампанию, гражданин посол! Он проиграл! Пришел Никсон! Нет, все-таки мои коллеги и я считаем нынешнюю кампанию актом психологического давления, нас хотят забаррикадировать не только от Кубы, от вас, но и ото всей Европы, в конце концов...

Когда посол Советского Союза ушел, Санчес позвонил в "Клаб де Пескадорес", сказал старику Бейлису, что приедет сегодня вечером. "Нет сил, вьехо, хочу отдохнуть за хорошей пирамидкой, ты не против?" - "Приезжай, Малыш, я обдеру тебя как липку, будешь знать, как обижать стариков... Ты позволишь мне позвать Пепе?" - "Какого Пепе?" - "Моего внучка, он же щиплет гитару и поет помаленьку..." - "Ах, да... Хорошо, позови, только я плохой ценитель, и пусть не надеется, что я приведу его за ручку в труппу, будет сдавать конкурсный экзамен на общих основаниях..."

Потом он налил себе немного "агуардьенте" (26), ощутил растекающуюся горькую сладость во рту, закрыл глаза, откинулся на спинку своего высокого стула, медленно снял трубку телефонного аппарата и набрал семнадцатизначный номер - Европа, Дворец прессы, Мари Кровс.

- Здравствуй, это я...

- Боже мой...

- Как ты, любовь моя?

- Ты читал, что я... Мне можно говорить?

- Не знаю... Говори... Наверное, нельзя, но ты говори, я очень хочу слышать тебя, говори...

- Милый, что с тобою? Что, любовь моя?! У тебя ужасный голос. Ты болен? Ответь мне!

- Я здоров, любимая... Расскажи мне про себя, только не торопись, ты всегда очень быстро говоришь, и я не успеваю насладиться твоим голосом... Расскажи, как у тебя дома, что ты читаешь, какого цвета абажур на лампе, что ты будешь делать вечером... Пожалуйста, говори не быстро, подробно, будто ты рядом, ну, рассказывай мне, я жду...

- Мигель, позволь, я прилечу... У меня есть деньги, я вылечу сегодня же...

- Сначала расскажи, девочка, про то, о чем я просил тебя рассказать.

- Ой, я не верю... Это ты? Назови мне свой телефон, я перезвоню, я не верю...

- Что нужно сделать, чтобы ты поверила?

- Не знаю... Назови свой номер...

- Хочешь, я спою тебе нашу песенку, когда мы ходили к боннскому вокзалу в маленький клуб смотреть киноклассику и напевали из песенки Петера Александэра, "Шёне кнайпе ам унзерен штрассе" (27), так?

- Не так, но так, - Мари заплакала. - А какой фильм мы смотрели с тобой последний раз?

- "Восемь с половиной".

- А что я тебе сказала в конце?

- Ты сказала, что была влюблена в Феллини и написала ему, что он гений, а он тебе не ответил, и ты на него очень обиделась...

- Ой, родной мой, я прилечу к тебе, мне так страшно за тебя, у меня на сердце тяжело, мне про тебя показывают плохие сны, здесь говорят, что надвигается ужас, самое плохое...

- Вот после ужаса ты и сможешь сюда прилететь... Мы тогда будем иметь право жить вместе; с милым рай и в шалаше, разве не так?

- Да, да, да, любимый мой! Да! Только я не буду тебя слушать, я сейчас еду к папе, мне нужно повидать его хотя бы на час, а потом вылечу к тебе... Почему ты молчишь? Ты не хочешь этого? Отвечай мне! Ты слышишь? Мигель!

- Я тебя очень люблю, девочка... Ты очень мне нужна... Я тобою горжусь, я никогда не думал, что есть такие женщины, я только рядом с тобой понял, что такое любовь, когда ты делала все, чтобы мне было спокойно, и никогда не думала про себя, ты всегда думала про меня, про то, как я замерз и нужно скорее растереть мне ноги, а то простужусь, я помню, как ты говорила, что я тропическое растение, и грела каждый мой палец, и играла с ними, с каждым, как с живым существом, и глаза у тебя были счастливые... Я целую тебя, Мари, я тебя люблю.

- Мигель!

Он медленно положил трубку, поднялся, вышел в приемную и сказал секретарю:

- Когда придет счет за разговор с Шёнёф, передайте его мне, я оплачу, это был личный разговор, личный, а не деловой...

И пошел через анфиладу комнат к выходу; начальник охраны Карденас передвинул кольт со спины на живот и двинулся следом, хмурый и чем-то раздраженный.

80

26.10.83 (9 часов 33 минуты)

Все те сорок минут, что Мари летела в Париж на потрепанной "каравелле", она заставляла себя думать не о Мигеле, а о том, какой будет ее первая фраза, обращенная к отцу. "Па, не сердись на меня", "Па, прости меня, если можешь", "Па, помоги мне", "Здравствуй, па, это я".

Закурив, она сказала себе: "Нет, в каждой фразе слишком много "меня", "мне", "я". Так нельзя. Когда мне стало плохо, я решила вернуться, а когда ему было хорошо, я ушла, обидев его: "Либо я и брат, либо твоя Гала". Господи, как же я посмела сказать так? Какие у него были тогда глаза! Как у побитой доброй собаки, и он ничего не мог мне ответить, он так беспомощно защищал свое счастье, бедный мой, добрый старый па... Я посмела забыть, как он привез меня в Памплону и водил по местам Домингина, Пикассо и Хемингуэя, и все время заглядывал мне в лицо, счастлива ли я, и просил посмотреть то туда, то сюда, а я его обрывала: "Я вижу". Я действительно видела все то, что он хотел мне показать, но неужели нельзя было восторгаться вслух, он ведь так щедро отдавал мне то, что знал, он боялся, как бы я не пропустила чего... Так он часто рассказывал, как отец Бенвенуто Челлини ударил гениального мальчика по затылку, только б тот навсегда запомнил пламя в камине, похожее и по форме, и по цвету на пляшущую саламандру... Как же мы скупы в любви к родителям, но понимать это начинаем только после того, как полюбим сами; неужели все определяет личный опыт? Боже, как это ужасно звучит - "личный опыт" рядом со словом "папа"..."