Юлиан Семенов - Пресс-центр

- Не с вами лично, господин инспектор Шор...

- Просто "инспектор"... Терпеть не могу словесной шелухи, экономьте время, я ведь сказал Степанову, что задержу вас не более чем на пять минут.

- Дело не в вас, инспектор. Просто я сталкивалась с полицией в шестьдесят восьмом году в Западном Берлине, потом два месяца лечилась, мне тогда было пятнадцать, и у меня был шок, понимаете?

- Это когда там улюлюкали "новые левые" (16)?

- Я была просто левой, инспектор...

- Вы коммунистка?

- Нет, я не принадлежу ни к одной партии, просто придерживаюсь левых убеждений... Повторяю, я уверена в том, что Грацио убили... Он принимал меня, дал интервью... Понимаете? Он взял с меня слово, что я пока не буду публиковать это интервью целиком... Он предупредил, что мне позвонит господин де Бланко и скажет, когда и где можно печатать материал... Я жду...

- Вы говорите только часть правды, мадемуазель Кровс. Шор, вздохнув, покачал головой. - Неужели я не понимаю, отчего убрали русского журналиста Лыско? Я думаю, вы рассказали ему то, что представляло для кого-то угрозу... Ну, может, я сказал слишком резко... Допустим, смягчу. Неудобство - так, видимо, точнее?

- Я все-таки не стану отвечать вам, инспектор Шор... Я разговариваю с вами, а внутри у меня кошки скребут: "Не верь ему, он же флик (17)..."

- Ну и не надо, коли скребут кошки. На прощание мой совет. Первое: не ждите звонка де Бланко, он не позвонит вам... Так мне, во всяком случае, кажется... Второе: начинайте скандалить, если хотите, чтобы меня вынудили продолжать это дело... Третье: если чувствуете, что вам этого сделать не позволят, попробуйте использовать Степанова...

Мари изучающе разглядывала Шора своими длинными зелеными глазами, потом, закурив, сказала:

- Я пробовала делать нечто в этом духе не раз и не два, инспектор Шор... Только поэтому и возник Лыско... Если вам действительно так трудно жить, как вы мне по секрету сказали, то мне жить раз в семьсот сорок труднее.

- В семьсот сорок? Вы относитесь к той породе женщин, которых слушаешь с обостренным вниманием... Вы сокрыли какой-то смысл в этой сумме превалирующих трудностей - я имею в виду "семьсот сорок"?

- Я перестала верить в мудрость "каббалы" (18), инспектор Шор... Жизнь научила меня прагматизму и юмору... Так что "семьсот сорок" можно легко заменить на "тридцать четыре"... Глядишь, когда у вас будет хорошее настроение, посмеетесь над моей игрой в цифры...

- Посмеюсь, - пообещал Шор, - обязательно посмеюсь... В декабре, во время отпуска... А теперь я назову вам несколько имен и вы их запомните... Это в ваших интересах...

...Степанов сидел на застекленной веранде маленького кафе; солнце было жарким, летним, никак не скажешь, что октябрь; лениво курил (возил с собой советские "Мальборо", самые, как он считал, во всяком случае, пока, лучшие сигареты в мире; таможенники Франции долго качали головами, но все-таки пропустили пять блоков, не потребовали уплатить пошлину); заново вспомнил разговор с Шором; странный человек, в нем есть что-то от дикой козы, такие же быстрые глаза и завороженность движений; Степанов часто наблюдал их в Темном лесу под Ставрополем во время осенней охоты на кабана.

"Но он крутит, - думал Степанов. - Или не договаривает. Впрочем, я бы на его месте поступал так же. А может, ставит капканы? Не все злодеи - патологические уроды; Шелленберг был красавцем, и глаза у него были грустные, прекрасно чувствовал музыку, плакал, когда Гейдрих, шеф СД, играл скрипичные концерты. Шор явно хочет включить меня в их дело с Грацио, иначе зачем он вспомнил какого-то Цорра? Наш Лыско интересует его постольку, поскольку... Если господь воистину сотворил человека, то зачем же он наделил его таким качеством, как хитрость? Впрочем, хитрость - это ум глупых, нельзя же всех сделать одинаково умными, тогда мир кончится. Социальное неравенство дурно, а вот неравенство интеллектов - вещь, оправданная всей логикой эволюции...

Конечно, ум противоположен хитрости, трусости противостоит мужество, раскрепощенной деятельности леность..."

Степанов посмотрел на часы - прошло уже пятнадцать минут, Мари все еще не было.

"Нет, все-таки он крутит, замыслил какую-то игру, сказал себе Степанов, - а если игра, то это против тебя и тех, кого ты любишь. Как это в стихотворении? "Я - другое дерево". Этот Шор - "другое дерево".

Степанов достал из кармана блокнотик, решил записать то, над чем стоило подумать; ручка, конечно же, не сработала, "советское - значит, отличное"; если перо золотое, то резиновый резервуар ни к черту не годен; из прекрасного материала делаем седла, а не пальто; сколько пишем об этом, сколько говорим, скорее бы наладить прямую связь: завод магазин - покупатель; показатель - прибыль; просто, как мычание, а поди ж ты...

Он стряхнул ручку, чернила капнули на скатерть, слава богу, бумажную. Вспомнил сразу же, как некий командировочный приехал из-за рубежа в середине пятидесятых, когда нейлон только-только входил в моду, привез подруге нейлоновую кофточку, купил на "подкожные", с трудом скрытые от бдительной жены; достал ручку, хотел написать на открытке: "Любимой - сувенир на память"; ручка, конечно же, отказала; стряхнул перо, чернила капнули на кофточку; командировочный в ужасе начал замывать ее мылом; пятно расплылось, стало огромным; тогда он, ничтоже сумняшеся ("Химии в быту" не было и в помине, много чего тогда не было из того, что сейчас повсюду; беспамятные мы, прогресса видеть не умеем), налил в тазик ацетона, опустил туда кофточку, и от нее остались только пуговицы - растворились сэкономленные суточные. Незадачливый любовник в ужасе отправился в туалет, слил ацетон с пуговицами в унитаз, присел с расстройства на стульчак, закурил, спичку, как и полагается, бросил тоже в унитаз... Привезли бедолагу в Склифосовского с обожженным задом и разбитым в кровь лбом.

Степанов, вспомнив это, рассмеялся; он все еще смеялся, когда пришла Мари.

- Что вы?! - спросила она недоуменно.

- Да так, - ответил он. - Покойный отец учил меня, что в сложных ситуациях надо настраивать себя на смешное, это как хороший массаж для нервов, думается чище.

- Слушайте, - сказала Мари, - или я ничего не понимаю, или он нас втягивает в какое-то темное дело... Но, может быть, во что я с трудом верю, он честный человек? Предлагает начать скандал... И он позволил мне объявить вам об этом в открытую.

- Мне он позволил то же самое... Я готов. А вы?

Мари обернулась к бару, подняла руку, попросила официанта:

- Пожалуйста, кофе!

- Я уже заказал вам, - сказал Степанов.

- Не надо. Я привыкла платить за себя сама.

- Но у нас это не принято, какой-никакой, но все-таки я мужчина.

- А я женщина, - отрезала Мари. - У вас это не принято, там и угощайте, а здесь живите, как живут все.

- Вы что такая жалящая?