Наталья Андреева - Смерть по сценарию

— Да не в следах дело. Следы, что следы? Вот и жена ваша говорит, что ничего не слышала — спала. А ведь сон у беременных женщин такой чуткий…

— Ну, все бывает, исключения есть из любых правил.

— Я человек конкретный, Алексей Алексеевич, у меня нет склонностей ни к анализу, ни к самокопанию.

— Я не заметил: вы прекрасно изложили писательскую концепцию Клишина.

— С чужих слов, Алексей Алексеевич, с чужих слов. Чтобы понять этого писателя и вообще всю ихнюю братию, надо самому писателем родиться или хотя бы что-то в жизни прочитать. А я школьную программу скрепя сердце одолел, до сих пор не помню, кто старуху пришил топором: Рахметов или Раскольников, а это самое близкое из прочитанного, потому что про убийство. Чего уж про остальное говорить! Я чую, что «висяк» у меня будет. Да. Я понимаю, когда убивают из-за денег, или ножом в пьяной драке, или зять тещу порешил, но когда убивают из-за идей…

— А почему вы решили, что здесь какие-то идеи?

— Да роман этот покоя не дает, эта злосчастная «Смерть на даче». Вы почитайте некоторые места и сразу поймете.

— Где ж почитаю? Дайте! — Леонидов через стол протянул Михину руку. Тот посмотрел грустно. Глаза у него оказались темными, глубокими, как две чернильницы, Алексею тут же захотелось обмакнуть в них гусиное перо и написать что-то о чудных мгновениях. Не такой уж плохой парень оказался этот Игорек Михин, особенно когда сказал: «Я все равно на мелком хулиганстве не специализируюсь. Ну залезли и залезли, ничего же не взяли: ни вещей ценных, ни компьютер, ни одежду. Так, покуролесили немного, и что? Все равно наследник пока не объявился, возмущенных нет. А вы почитайте, Алексей Алексеевич, а я еще зайду».

Он вздохнул, залпом выпил остывший кофе и попрощался. Дверь не успела за ним закрыться, как в кабинет влетела Марина:

— Ты от нас уходишь?!

— С чего ты взяла?

— Разве он тебя не уговаривать приходил, Михин этот? Чтобы снова в милицию? Неужели Ирина Сергеевна отпустит?!

— Тише ты. Просто соседа моего по даче убили, я свидетель, а никак не рулевой всего этого безобразия.

— Да? А зачем он еще придет?

— Марина, сколько раз говорил, чтобы ты дверь за собой закрывала.

— Я только конец слышала. Ваши коммерческие тайны меня мало интересуют, все равно через мои руки все потом проходит: все счета, факсы и печати, а тут такое!

— Ты молчи только и Серебряковой не говори. Этой фирме уголовных преступлений на весь оставшийся век хватит.

— А Саша знает?

— Да, ей не повезло. Ладно, Марина, кто там звонил, пока я так надолго отвлекся?… — И Алексей снова со вздохом взялся за телефон.

Жаруч что свалилась на Москву в начале июня, в общем-то ждали. Вернее, предполагали, что она должна когда-нибудь наступить после такого жуткого майского холода. Надо же было наконец-то взойти и подрасти всему, что настойчивые огородники запихали-таки в промерзшую землю. Но когда эта долгожданная жара свалилась наконец на огромный заасфальтированный и зацементированный город, люди почувствовали себя неважно. Действительно, кому охота задыхаться в помещениях и общественном транспорте и ежесекундно чувствовать на себе потную, горячую одежду? А магазины ведь должны работать, торгаши — торговать, водители — водить то, что обязано в любую погоду исправно ездить, милиционеры — следить за порядком.

Леонидов выбирался из офиса уже вечером, не раньше девяти часов. В его кабинете исправно работал климатконтроллер, установленный еще роскошным Павлом Сергеевым, поэтому отрегулированные двадцать три градуса и напряженный рабочий день сглаживали впечатление от любой погоды. Но сегодняшний вечер для Алексея стал открытием: он вышел и почувствовал, что в пиджаке жарко. Люди разделись до всего, что еще подпадало под определение «прилично». Улицы Москвы напоминали гигантский пляж, на голые участки тел внимания никто не обращал, все пялились на людей в костюмах с единственной мыслью: «И не жарко?» Почувствовав себя идиотом, Алексей поспешно снял пиджак и пошел к машине. Его «Жигули» выглядели так, будто их металлические части сняли только что с прокатного стана и слепили в небольшой раскаленный коробок.

«Как жить?» — отчаянно подумал Леонидов, забираясь в эту камеру пыток. Все мировые катаклизмы мгновенно ушли в глубокую тень перед индивидуальной бедой: необходимостью торчать в этом городе в тридцатидвухградусную жару.

На ближайшем к дому рынке у обалдевших от непривычной для столицы погоды и оттого сильно обсчитывающих, но непременно в свою пользу продавцов Алексей купил фруктов и овощей. В жару хотелось есть только продукты, содержащие много воды. Воду Леонидов тоже купил и мороженое, два мороженых после секундной паузы. В его квартире все нагрелось так, что Алексей понял: быстро не уснуть. Он со вздохом достал из «дипломата» распечатку скопированного на даче у Клишина. Наугад взял один из листков и, открыв бутылку минеральной воды, сел в кресло. Это была та самая философия, которая отпугнула Михина: рассуждения Клишина о людях и о себе. Данный листок, например, был как раз о себе, то есть о Павле Клишине как незаурядной человеческой личности. Оказалось, что свою персону он воспринимал с той же долей ненависти, что и окружающих.

«…и каждый день я вижу в зеркале именно это лицо. Какая гнусность, что приходится с утра бриться! Отрастил бы бороду, да не могу преодолеть временный отрезок колючей щетины, похожей на наждачную бумагу, которой не хватает только незаконченного деревянного изделия, чтобы его отшлифовать. Именно из-за подобного неудобства я по утрам спросонья иду в ванную и пялюсь в зеркало, приходя в отчаяние. Лицо мое похоже на цветную коробку дорогих шоколадных конфет, такое же яркое и пустое внутри, где крохи настоящего шоколада размазаны с плотностью десять граммов на десять квадратных сантиметров: глаза слишком синие, волосы слишком желтые, рот слишком яркий, ресницы слишком черные. Зачем? Это величайшая цветная глупость, которую я видел в жизни, от нее тошнит уже через час, а мне приходится рассматривать буйство плохо сочетающихся красок каждый день. Это самое большое наказание в моей жизни, хотя многие со мной не согласятся. Если бы лишние килограммы не вызывали у меня раздражения и страх перед многочисленными болезнями толстых людей не давил бы так на психику, я отрастил бы здоровое брюхо и успокоился наконец. Но я ужасно мнителен: когда, взбегая на пятый этаж, обнаруживаю у себя одышку, сразу начинаю думать, что это рак. Смешно? И мне. Поэтому в спортзал я хожу тайно, и тайно же не ем жирного и мучного.

Будь я при всех моих жеребцовых статях дураком — это было бы огромное для меня счастье. Но мне не везет: слишком ясно понимаю и чувствую, чем привлекаю к себе всех этих женщин и что они хотят от меня слышать и получить. Им плевать на то, что я мыслю, важно только, что умею двигаться, есть, пить, укладывать их в постель и, вообще, что я живой, а не экранный и не журнальный вариант. Конечно, были и такие, которые утверждали, будто любят мою бессмертную душу. Совсем по Льву Толстому, черт возьми! Бессмертная душа! Какого Дьявола она попала в эту дешевую оболочку? Так вот о тех женщинах: все они врут. Быть может, попривыкнув к моему конфетному лицу, они вгляделись бы и в душу мою и попытались ее понять, но это до первого появления со мной на публике. На улице или в гостях я не теряю ощущения, будто попал на выставку собак, что я породистый пес на поводке у раздувшейся от гордости хозяйки и она с восторгом демонстрирует публике, какая у меня редкая масть, роскошный экстерьер и сколько на подобных же собачьих выставках я успел получить медалей. Любая женщина, идущая со мной, не устает ловить завистливые взгляды соплеменниц и чувствовать себя пусть временной, но владелицей того, что не каждой доступно.