Наталья Андреева - Смерть по сценарию

…Леонидов уже привык и к стилю Клишина, и к тому, что, по крайней мере, половина сказанного — ложь, но прочитал с интересом:

«…произойдет. Пока у меня еще остается Надежда, я, Павел Клишин, торжественно верую в то, что истина обрушится на головы виновных, как град созревших плодов. Да, дорогие мои, истина — тот вид урожая, который никто не хочет убирать, она именно падает, и ее лучше размазать каблуком по земле, чем подобрать.

Я виноват во многих смертных и божественных грехах: в том, что отринул Веру, отбросил, как ненужный хлам, Любовь, и в том, что по-скотски обошелся со своей Надеждой. Надежда… Не имя, а тот придаток мечты, который мы вытаскиваем на свет Божий, словно старую теплую зимнюю шубу из платяного шкафа, когда красивые парадные тряпки выспренних слов уже не греют душу. Вот тогда и появляется она: верная, добрая, светлая, похожая на море зеленых ростков, проклюнувшихся на вовремя возделанном поле, и заставляет тебя мечтать о тихом приюте, о жизни простой и безгрешной, которую, увы, мы оставили когда-то в раю, вкусив от запретного плода.

Где он, рай на этой гнусной Земле? Даже там, где были у меня и покой, и одиночество, вдали от дорог и людей, на перекрестке поля и леса, — все равно начинала вылезать на свет Божий мерзкая сущность человеческой душонки. Если нет поблизости гадости внешней, то накопленная за жизнь среди людей гадость начинает вылезать изнутри, и воображение тут же принимается рисовать тысячу соблазнов, на которые щедра шумная городская жизнь.

В один из таких дурацких дней я и сделал эту подлость: превратил свою Надежду в предмет, удовлетворивший мое вожделение к женщине. Просто для меня миновала та злосчастная неделя воздержания, которую я могу пережить, потом началась и закончилась другая, когда невинные поцелуи по телевизору начали обжигать, словно раненый палец обжигает нечаянно пролитый на него горячий суп или щи, как там будет гнуснее и приземленнее, чтобы получше дошло. Сам себя достал с этой гастрономией, но мне бывает временами так плохо, что хочется рвать все зубами, в том числе и свою собственную кожу. И вот эта девочка, на которую я просто не имел права, подвернулась буквально под руку, наивная, как бывает наивен только ребенок на первом приеме у зубного врача. Это потом он поймет, что больно, что надо бояться и ласковую тетю, и блестящих красивых штучек, в изобилии лежащих на стерильной салфетке у нее на столе, бояться и самого того блага, которое якобы должно вызывать вечное «спасибо» потом. В чем благо-то? Разве в том, что после можно будет без ограничений трескать любое сладкое, от которого уже не будет во рту так резко и предупреждающе болеть?

Она даже не поняла, что я с ней хочу сделать: я, взрослый, опытный мужчина, переспавший с таким количеством женщин, которое давно уже нет нужды подсчитывать даже для удовлетворения собственного самолюбия.

Надю с семнадцати годков воспитывал целомудренный дядя, в сорок лет попавший в сети к Алле и так не догадавшийся, почему к паутине прилип. А до семнадцати лет чересчур интеллигентные родители не довели до ее сведения, как это происходит вообще. Именно это, потому что более смелые слова не тревожили толстых стен, ограждающих столь достойный семейный очаг, где «Анна Каренина» запиралась под замок от тринадцатилетней девочки, которой, по понятиям родителей, еще было рано.

Я, грешным делом, подумал, что тетка успела Наденьку просветить, и был просто потрясен, когда увидел, как девушка на все реагирует. Если бы я до тридцати четырех лет не догадался, отчего могут появиться дети, то один у нас появился бы после той ночи непременно. От всего этого моя страсть достигла своего апогея больше по автоматизму, чем вследствие страстного желания, так я разозлился и на нее, и на себя. Честное слово, давно уже думал, что такое воспитание ушло в прошлое еще с прошлым же веком, и программы соответствующего содержания поздно ночью смотрят все. Как оказалось, Надя ночью просто спала, упав на девственную кровать от усталости, а днем у нее было слишком много дел, чтобы по пустякам не отвлекаться.

Самое странное, что сначала моя девочка даже не плакала, она просто недоумевала. Потом, правда, я провел первую в ее жизни лекцию о том, что ни в коем случае нельзя разрешать делать мужчине.

Первым пунктом шел, однако, запрет для молодой девушки приезжать одной на дачу к холостяку с дурацкими сочинениями за консультацией в тот момент, когда ему от двухнедельного воздержания мерещатся по углам голые бабы.

Вторым пунктом — не верить его вранью о том, что он безумно-безумно влюблен, что это первый в его жизни раз такого огромного счастья, а все остальные разы померкнут, даже если их девятый вал захлестнет тонкую тлеющую свечку скромной первой ночи с настоящей девушкой.

И третьим пунктом — не допускать по отношению к себе действий, о которых не имеешь ни малейшего представления. Конечно, я старался обставить все так, чтобы ей понравилось, но что толку делать гурмана из человека, который впервые ест простой суп?

Естественно, она заплакала после всех этих пояснений, но зато, кажется, поняла. Если расскажет тетке, то они наконец-то сцепятся, а уже давно пора.

Алла зарвалась в своем желании не иметь обязанностей: хоть что-то из проклятого заедающего быта можно было оставить и для себя, не все же сваливать на хрупкие Надины плечи. Да, Алла считает себя выше кастрюль, пылесоса, стиральной машины, хотя на ней надо только нажимать кнопки. Из магазинов себе она оставила только косметику и одежду, да еще покупки подарков для многочисленных друзей.

Моя Надежда в своей жизни совмещает кучу должностей: у дяди секретарь, у тетки домработница, да еще сознательно оба воспитывают из нее старую деву, чтобы не сбежала замуж. Я даже не сумел разбудить в ней женщину, слишком долго надо раскалывать этот многосантиметровый лед, чтобы добраться до теплой кожи, которая способна будет запылать в ответ на поцелуй мужчины, а не болезненно сжаться и покрыться мурашками, как это у нас с ней было.

Я помогу своей Надежде по-другому: я избавлю ее от рабства, в котором она живет, ибо есть люди, у которых тело рождено всего лишь оболочкой для души. Сам я был слаб до определенного момента, каюсь. Но тело тоже бывает разным: моему иногда не грех было и послужить, и душа, зараза, сама упивалась, когда падала камнем вниз, в то место, которым я соединялся с плотью страстных женщин.

Все. Кончено. Я только тлеющий лист бумаги, с которого подземные животные со вкусом обгрызают письмена, но некоторое из съеденного до сих пор способно вызывать во мне восторг: служивший страстям не может остаться непрочитанным…»