Зигмунт Милошевский - Доля правды

— Господи, мне, конечно, не стоит это повторять, чтобы тебя не раздавила гордыня, но ты просто гений криминалистики.

Он пожал плечами, хотя комплимент пришелся по душе.

— Д-а-а, ну и потом, мне надо было обратить внимание на ноутбук и семейные фотографии.

— Что за ноутбук?

— Ланч-бокс, куда в забегаловках кладут еду на вынос.

— Ты это называешь ноутбуком?

— А что?

— Неважно, рассказывай.

— Во вторник камера поймала Будника в тот момент, когда он выходил с двумя порциями обеда из «Тридцатки». Полный бред, ведь жены-то уже не было в живых, и непонятно, зачем ему понадобилось два обеда. Надо было связать это с другими фактами. С тем, что если Будник убийца, то в маленьком особнячке на Замковой на крюку висел кто-то другой. С тем, что некий сандомежский бездомный упорно разыскивал своего пропавшего кореша. Ну и с семейными фотографиями.

— С какими такими фотографиями?

— Ведь Буднику надо было уподобиться, насколько это возможно, бродяге, несчастному Фиевскому. Из показаний следует, что он готовился к преступлению целыми неделями, даже месяцами. Конечно, это звучит, как безумие в квадрате, но помни: пока не было совершено первое преступление, он мог считать весь план извращенным развлечением, проверкой, как далеко он отважится зайти. Ему пришлось сильно опуститься, похудеть, немного изменить цвет волос, вместо рыжих — лишь слегка рыжеватые, отрастить бородку. Трюк с пластырем был гениальный: в очередной раз, как настоящий иллюзионист, он отвлек внимание, но хитрость не сослужила бы свою службу, возникни сомнения, что на Замковой — труп именно Будника.

Почему этих сомнений у нас не возникло, особенно у меня? Потому что на допросе я видел тщедушного человечка с рыжей бороденкой и пластырем на лбу. Крюк, вбитый в щеку, дополнительно осложнял дело. То же самое лицо я видел и в удостоверении личности, которое вытащил из валяющегося возле трупа бумажника. Только, увы, тот факт, что там не было водительских прав, а само удостоверение выдано две недели назад, не подтолкнуло меня на размышления. Никого не подтолкнуло, потому что все мы в течение нескольких часов видели по телевизору лицо Будника, то есть снимок, сделанный во время допроса. А можно ли было увидеть другое его лицо? Конечно, стоило только поискать. Но там, где его можно было найти, то бишь у него дома, не оказалось ни одной фотографии хозяина. Только Будниковой. Он знал, что мы тщательно обыщем все жилище. Знал, что, если увидим его настоящее лицо, у нас появятся сомнения. А так у нас перед глазами стояла худая физиономия с пластырем на лбу.

Звонок прервал объяснения Шацкого, а спустя минуту они принялись за пиццу и чесночный хлеб, который — о, ирония! — привезли в белом ланч-боксе, то бишь в ноутбуке, точно таком, какой прокурор видел в руке убийцы на видеозаписи, сделанной камерой с ратуши. Это отбило ему желание есть хлеб. Соберай, кажется, тоже, — она ни разу не протянула за ним руки. Впрочем, она потеряла охоту и к пицце. Съела один кусочек, второй клюнула раза два и положила.

— Прости, не могу одновременно есть и думать обо всем этом: подземелья, Шиллер… Теперь я понимаю, какая смерть была ему уготована… Это подтверждает слова Клейноцкого. Шиллер был зверски замучен, ненависть к нему была преогромной. Что также указывало на Будника, правда?

Он кивнул.

— И бродягу он тоже прятал в подземельях? Но как? Входил туда через подвал? Я и не знала, что кроме этой чертовой туристической трассы там есть еще что-то. Скоро выяснится, что туда можно попасть из каждого дома.

— Нет, нельзя. Будник узнал чуть больше других случайно, его интересовала история города, и благодаря ему Дыбус с дружками мог проводить свои исследования. Других же политиков лабиринты перестали интересовать, как только они поняли, что туристической достопримечательности из них не сделаешь. А у Будника это был конек. Конек, который пригодился ему в решающий момент. Нет, не с каждого места можно спуститься в лабиринт. Тебе известен вход возле Назарета, а Будник узнает — и это следует еще проверить, — что второй вход находится неподалеку от замка, на лугу, там в самом низу стоит какая-то хибара. Это бы нам объяснило многое. Оттуда можно почти незамеченным пролезть через кустарник к синагоге и — тоже через кустарник — в небольшой особняк на Замковой, а если прошмыгнуть через сад при соборе, окажешься на террасе дома Будников. Отсюда и его придумка с запрограммированным взрывом штрека, который ведет к этому входу. Взрыв бы указал на Будника, и тогда бы мы начали его искать. Правда, благодаря паспорту Фиевского он собирался быть уже на другом конце света, но — не срослось…

— Сознайся, с этим паспортом ты стрелял вслепую?

— Зато метко. Когда я уже был уверен, за кого он себя выдает, додуматься до паспорта было нетрудно. Но уговорить несколько учреждений, чтоб вечером в воскресенье проверили, правда ли это, и чтобы, когда он явится за получением… Кажется, за всю жизнь я не сталкивался с большими трудностями. И знаешь, что самое интересное? Что больше всех ему жаль Дыбуса.

— Псих. Только подумать, что я его знала уйму лет. Сколько он за это получит?

— Пожизненно.

— И почему? Зачем? Не понимаю.

Шацкий тоже не понимал или, скажем, понимал, но не до конца. У него в ушах все еще звучали слова Будника: «Элю и Шиллера я жаждал убить, действительно жаждал, это доставило мне удовольствие. После всех тех месяцев, когда я представлял себе, чем они занимаются, после выслушивания лжи, россказней о служебных встречах с артистами в Кракове, Кельцах, Варшаве… Знаете, как оно бывает, как ненависть растет в тебе, как заливает тебя желчь… Я был готов уже на все, лишь бы только не чувствовать, как эта кислота разъедает меня, каждую минуту, каждую секунду. Я всегда знал: она не для меня, но, когда она наконец бросила эти слова мне в лицо, стало страшно. И я решил, коль скоро мне ее не видать, то и никто другой ее не получит».

Пожалуй, оно и лучше, если ты этого не понимаешь, Бася, подумал Шацкий. И я этого не понимаю, да и вообще мало кто понимает. И хоть до него доходили объяснения Будника, хоть он и отдавал себе отчет в его мотивах, о некоторых вещах он мог говорить только в шутку, ибо не верил в проклятия, не верил, что какая-то энергия время от времени должна оборачиваться возмездием, чтобы не нарушить равновесия во Вселенной. Но во всем этом присутствовало и нечто тревожащее. Словно древний польский город повидал на своем веку так много горя, что преступление семидесятилетней давности переполнило чашу его терпения, и кровь, перестав, как прежде, впитываться в красный кирпич городских стен, стала отлетать от них рикошетом.

Часы на ратушной башне пробили полночь.