Ханс Русенфельдт - Темные тайны

«Пальмлёвская Гимназия: здесь начинаются возможности».

— Тут особенно нечего рассказывать. Оказалось, что наш завхоз Аксель Юханссон потихоньку продает учащимся спиртное. Его, разумеется, незамедлительно уволили и забыли о нем и думать.

— А как вы узнали о том, чем он занимается? — поинтересовалась Ванья.

Рагнар Грот, наклоняясь вперед и смахивая со стола несколько пылинок, одарил ее чуть усталым взглядом.

— Вероятно, поэтому вы здесь, не так ли? Рогер Эрикссон со свойственным ему чувством ответственности пришел ко мне и рассказал о том, что происходит. Я попросил одну из учениц позвонить Акселю и сделать заказ. Когда он явился с товаром в условленное место, мы взяли его с поличным.

— Аксель знал, что на него наябедничал Рогер?

— Не знаю. Наверное. Я слышал, что об этом знали многие ученики.

— Но в полицию вы не заявили?

— Нет, я не видел в этом особого смысла.

— Не в том ли дело, что это могло бы подмочить вашу репутацию как «оптимальной среды для получения образования, означающей уверенность, вдохновение и полноценные возможности развития для каждого индивида в духе христианских ценностей и взглядов на человека»? — Себастиан оторвал взгляд от брошюры, которую только что процитировал, не сумев сдержать злорадной усмешки.

Отвечая, Рагнар Грот изо всех сил старался не выдать голосом неприязни.

— Отнюдь не тайна, что высокая репутация является нашим главным преимуществом.

Ванья лишь непонимающе покачала головой.

— И поэтому вы не заявляете о совершаемых в школе преступлениях?

— Речь шла о незаконной продаже спиртного. В небольших количествах. Правда, несовершеннолетним, но тем не менее. Акселю в худшем случае пришлось бы заплатить штраф, не так ли?

— Вероятно, но дело не в этом.

— Да! — перебил Грот резким голосом. — Дело в том, что потеря доверия родителей стоила бы мне гораздо больше. Это вопрос приоритетов. — Он встал, застегнул пиджак и направился к двери. — Если вы закончили, то у меня есть другие дела. Но если вы хотите поговорить с Акселем Юханссоном, то можете получить его адрес в канцелярии.

Себастиан стоял в коридоре перед канцелярией и ждал Ванью. На стенах висело множество фотопортретов предыдущих директоров и других учителей, заслуживших того, чтобы их помнили последующие поколения. В центре этого парада фотографий висела единственная картина маслом — портрет отца Себастиана. В полный рост. Он стоял возле кафедры, заполненной атрибутами и символами, которые должны были наводить на мысль о классическом обучении. Картина была написана немного с нижнего ракурса, так что Туре Бергман постоянно смотрел на зрителя сверху вниз. «Пожалуй, отлично ему подходит», — подумал Себастиан.

Смотреть на всех и вся сверху вниз.

Осуждающе.

С центральной позиции.

Себастиан дал волю мыслям. Каким отцом он сам был в течение тех четырех лет, что ему выпало воспитывать дочку? Ответом, вероятно, будет — неважным.

Или, вернее, он изо всех сил старался быть хорошим отцом, но этого хватило только на «неважным». В мрачные моменты, когда Себастиан сомневался в своих родительских способностях, ему думалось, что существовала некая параллель с тем, как Сабина смотрела телевизор: качество показываемого не играло никакой роли, пока на экране двигалось нечто красочное, она была довольна. Может, так же обстояло и с ним? И Сабина радовалась ему просто потому, что он находился ближе всего? Не предъявляя требований к качеству. Он действительно проводил с дочкой много времени. Больше, чем Лили. Не сознательно следуя принципам равноправия, просто так складывался их быт. Себастиан часто работал дома, у него случались краткие интенсивные командировки в другие регионы, а затем наступали долгие перерывы, опять-таки выливавшиеся в домашнюю работу. Присутствовать-то он присутствовал. Тем не менее, если что-то случалось, Сабина кидалась к Лили. Всегда сперва к Лили. Наверное, это что-нибудь означало. В генетические причины Себастиан верить отказывался. Некоторые женщины в их окружении решительно утверждали, что мать просто-напросто не заменить, но он считал это нонсенсом. Поэтому он стал разбираться в самом себе. Что он, собственно, давал дочери, кроме уверенности в том, что рядом всегда кто-то есть? Себастиан не считал, что первые годы с Сабиной были какими-то особенными или, по совести говоря, особо веселыми. Хотя, конечно, особенными они были. Обескураживающими. Ему часто доводилось слышать, как люди убеждали себя в том, что появление ребенка ничего не изменит. Они будут продолжать жить как раньше — с той маленькой разницей, что они станут родителями. Настолько голубоглазым Себастиан не был. Он знал, что ему придется изменить всю свою жизнь. Себя самого. И он был к этому готов. Поэтому первые годы, конечно, были особенными, но не слишком плодотворными. Чисто корыстно: в первые годы Сабина давала ему слишком мало.

Так ему тогда казалось.

Сейчас он отдал бы все что угодно, лишь бы их вернуть.

Потом, надо признать, стало лучше. Чем заметнее она взрослела, тем лучше становилось, и ему казалось, что, по мере того как дочка делается все более способной что-то давать ему, их отношения укрепляются и становятся ближе. Но говорило ли это о чем-нибудь еще, кроме того, что он эгоист? Себастиан едва осмеливался думать о том, что будет, когда она вырастет.

Начнет предъявлять требования.

Когда она станет скорее личностью, чем ребенком. Когда он перестанет быть для нее главным авторитетом. Когда она начнет видеть его насквозь. Он любил ее больше всего на свете. Но знала ли она об этом? Умел ли он это показать? Он не был уверен.

Лили он тоже любил. Он ей об этом говорил.

Иногда.

Слишком редко.

Такие слова вызывали у него чувство неловкости. Во всяком случае, когда он говорил их всерьез. Он исходил из того, что она знает, что он ее любит и показывает это другими способами. Пока они жили вместе, он ей не изменял. Можно ли демонстрировать любовь поступками, которые не совершаешь? Умел ли он вообще ее показывать?

А теперь оказалось, что у него, возможно, где-то есть взрослый сын или взрослая дочь. Письмо Анны Эрикссон лишило его самообладания, и с тех пор он действовал на автопилоте. Он с ходу решил, что должен отыскать ее. Просто обязан найти своего ребенка. Но так ли это, если вдуматься? Действительно ли ему следует разыскивать человека, которому уже около тридцати лет и который всю жизнь провел без него? Что он сможет ему сказать? Возможно, Анна солгала, возможно, выдала за отца кого-то другого. Может, сказала, что отец умер, и он только создаст проблемы.

Всем.

Но главным образом самому себе.

На самом деле Себастиана ничуть не волновало, правильно или нет вторгаться в жизнь взрослого человека и переворачивать ее вверх дном, но что он сам получит от этого? Неужели он полагает, что его где-то ждет новая Сабина? Разумеется, не ждет. Никто не сунет ему в руку пальчики с колечком-бабочкой и, пригревшись на солнце, не уснет, прильнув к его плечу. Никто не будет сонно-теплым подкатываться к нему и едва слышно посапывать у него на плече по утрам. Зато существовал колоссальный риск, что его резко отвергнут. Или в лучшем случае его неловко обнимет совершенно чужой человек, который никогда не станет для него больше чем просто знакомым. В лучшем случае другом. А что, если его вообще не допустят в жизнь его ребенка? Справится ли он с этим? Если уж совершать еще одно эгоистическое деяние, надо по крайней мере быть уверенным, что выйдешь победителем. А уверенности больше нет. Может, все-таки лучше просто плюнуть. Продать дом, бросить расследование, покинуть Вестерос и уехать обратно в Стокгольм.