Светлана Климова - Ангельский концерт

Мягкая фетровая шляпа, купленная в Вене, трепеща, полетела в кусты. Галчинский рухнул ничком, и уже лежачему ему нанесли несколько жестоких ударов в область грудной клетки, от которых у Константина Романовича пресеклось дыхание, а сердце забултыхалось, как подыхающая лягушка. Полыхнула такая боль, что на мгновение все вокруг превратилось в черно-зеленый негатив. При этом никто так и не произнес ни слова, будто главной задачей этих молодых парней было доставить профессора именно сюда, в пронизанную великолепным светом переменчивого осеннего дня дубраву, и без всяких разговоров вышибить из него дух.

Обессиленно лежа на животе и чувствуя, что больше не в силах сделать хотя бы один-единственный вдох, а остатки воздуха в сплющенных легких вот-вот иссякнут, он с какой-то особой, почти запредельной четкостью увидел лес. Ракурс был необычный — так, наверное, видит мир шлепнувшийся на бегу годовалый ребенок за секунду перед тем, как зареветь белугой. Крутая каша дубовых крон шевелилась где-то на периферии поля зрения. Прошлогодний и свежий опад переливался всеми оттенками серого, коричневого и перламутрового с редкими вкраплениями занесенных ветром багровых последышей осины, словно старинное шелковое покрывало. В метре от лица Галчинского покачивалась потревоженная ветка с еще зелеными, бархатистыми с исподу округлыми листьями. Дальше стояла машина — задняя дверь распахнута, а на краю затравевшей колеи, в сантиметре от рубчатого и еще теплого заднего колеса, торчал новорожденный опенок — тугой, с присыпанной младенческой канареечной пыльцой шляпкой в пятак. Было совершенно ясно: как только машина начнет разворачиваться, опенку конец.

Галчинский застонал: удушье сводило бронхи, но тут кто-то рванул его сзади за ворот, ставя на ноги, и одновременно дыхательный центр в мозжечке разблокировался. Воздух оказался сладким и вязким, как сгущенка.

— Раздень его! — скомандовал блондин, и Константин Романович почувствовал, как с него торопливо и грубо срывают плащ, свитер, теплую рубашку из голландского хлопка и обувь.

Холода он поначалу не почувствовал, хотя и было от силы градусов десять-двенадцать. Стоя босиком, Галчинский жадно глотал воздух, пока не нашел взглядом опенок в колее, убедился, что тот пока еще в полном порядке, и вдруг успокоился.

— Если вы будете продолжать в том же духе, — раздельно произнес он, — я просто умру. От холода или от сердечного приступа. Вам ведь не нужен мой труп?

Парни загоготали, а белобрысый спросил:

— Где оно?

— Что? — удивился профессор.

— Сам знаешь, — ответил блондин. — Дай ему еще, Сань!

Стриженый парень, где-то под сотню килограммов накачанного живого веса, придвинулся к Галчинскому.

— Не надо бить, — быстро проговорил Константин Романович, чувствуя спиной и затылком, что ветерок в лесу далеко не июльский. — Объяснитесь!

Из дальнейшего он понял только одно — их интересовало нечто такое, что находилось или находится в данный момент в доме Кокориных, в саду, а может, где-то еще, и он якобы обязан об этом знать. Они не могли толком объяснить, что им нужно, однако были хорошо осведомлены в других областях. Им было известно о больной руке Галчинского, о жизни и смерти Нины и Матвея, о расположении комнат в доме на Браславской и о многом другом.

На то, чтобы убедиться, что Константин Романович не имеет ни малейшего понятия о том, что им требовалось, ушло полчаса. К этому времени профессор окончательно продрог. Холод сковал суставы, зубные протезы выбивали дробь, зато слева в груди, будто туда плеснули крутого кипятку, пульсировала пугающая боль — несильная, но упорная. Вдобавок его привязали запасным ремнем безопасности к небольшому клену, скрутив запястья позади ствола.

До настоящих пыток, правда, дело не дошло; Галчинский подробно и с готовностью отвечал на любые вопросы, лишь бы все это поскорее кончилось, и как только он начинал говорить, белобрысый совал ему под нос серебристый брусок цифрового диктофона.

Постепенно профессор понял, что убивать его все-таки не станут, но и двусторонняя пневмония в его возрасте тоже не бог весть какой подарок.

Трясли его основательно. Как только подтвердилось, что Галчинскому неизвестно главное, они перешли к Павлу и Анне, затем к друзьям и знакомым, в основном Нининым, но когда неожиданно прозвучало имя пастора Шпенера, Константин Романович был ошеломлен.

Выходит, Нина стократно права. Многие годы кто-то упорно и неотвязно приглядывал за жизнью в доме на Браславской, вникал во все подробности и фиксировал события. Затем у него потребовали дюссельдорфский адрес пастора, и тут выяснилось, что терпеливому соглядатаю ничего не известно о том, что Николай Филиппович давным-давно покинул этот суетный мир, а его сын, собиратель гравюр, с которым Галчинский еще некоторое время поддерживал деловые контакты, перебрался в Аргентину и переписка с ним прекратилась.

Следом посыпались вопросы о тех, кто так или иначе мог знать Дитмара Везеля или был связан со старой лютеранской общиной…

На этом месте Константин Романович вдруг запнулся, побагровел и уставился в угол.

— В чем дело? — встревожился я. — Вам нехорошо?

— При чем тут это! — поморщился Галчинский. — Они настаивали, понимаете… а я больше не мог выносить весь этот ужас. Сначала я сказал, что никого нет, все умерли, а если кто и жив, то я о них ничего не ведаю. Тогда блондин лениво протянул: «Ну-у, подождем, спешить нам некуда. Может, кто и воскреснет», а я точно знал, что еще четверть часа на этом собачьем холоде — и со мной все кончено. Мне ничего не оставалось, как назвать имя и адрес… Клянусь, я бы не сделал этого, если бы не мое отчаянное положение!

— Чье это было имя?

— Вам оно наверняка ничего не скажет. Петр Ефимович Интролигатор. Он был близок с отцом Нины.

— Интролигатор! — я едва не свалился со стула. — Он жив?

— Жив и относительно здоров. Сейчас ему девяносто три, он на тринадцать лет моложе Дитмара Везеля. Когда ему исполнилось девяносто, он продал свою квартиру и перебрался за город, в «Эдем».

— В каком смысле?

— В самом прямом. Отличный пансионат, солидное заведение для людей пожилых, одиноких и обеспеченных. Это в Малой Филипповке, где Троицкий монастырь.

— А дальше? — спросил я. — Как они себя повели?

— После того как я назвал адрес Интролигатора, все трое потеряли ко мне интерес. Ушли к машине и стали совещаться, но я не слышал ни слова. К этому времени у меня начались перебои сердечного ритма, и я стал просить, чтобы меня хотя бы развязали. Так они и поступили. Потом из машины выбросили мою одежду. Парни погрузились в «опель», развернулись и уехали, а я остался…

Едва звук мотора затих, Константин Романович доковылял до груды вещей и первым делом накинул на себя плащ на теплой подкладке. Затем натянул, охая и стеная, все остальное, но теплее от этого не стало. Пошарив по кустам, профессор отыскал шляпу, нахлобучил на уши и, осторожно неся избитое тело, двинулся вдоль колеи к опушке.