Владимир Лорченков - Гавани Луны

Почему мы не разводимся? – сказал я.

Перекладываешь ответственность на меня? – сказала она.

Пытаюсь понять, – сказал я.

Ну, попробуй, – сказала она спокойно, и я впервые за несколько лет увидел, что моя жена не хочет меня уязвить, и действительно предлагает мне попробовать ответить на вопрос, вставший перед нами обоими.

Деньги, – сказал я.

Немаловажно, – согласилась она. – Но и порознь мы с голода не умрем.

Это было правдой. Дом у реки мы бы себе уже не смогли позволить, но на две приличные квартиры в городе денег бы нам хватило. Детей мы не родили, и мне не пришлось бы платить ей алиментов. Она не работала, но у нее была куча богатых друзей, и некоторые из них часто ссужали ей деньги без процентов на долгие сроки. Она их никогда не возвращала. Предоставляла это мне. Но я знал, что, разойдись мы, она уже завтра же сломит еще кого-нибудь. Деньги не были для нее проблемой.

Ты меня любишь, – сказал я.

Но это не имеет значения, – сказала она.

Я кивнул. Мы оба знали, что наша любовь давно уже не имеет никакого значения. Подул ветер и тополя зазвенели листвой. Нет ничего красивее, чем звук тополя. По иронии судьбы, это дерево причиняло Рине массу неудобств, она ведь аллергик.

Тополя, которые мы могли спилить, спилили. Но за городком стояла роща вековых тополей, и до них добраться у нас не получилось. И слава Богу, добавлял я про себя иногда. Мне нравилось, как звучат тополя.

Красиво, правда? – сказала Рина. – Я о тополях.

Видишь, я в состоянии оценить врага, – сказала она.

Ты хочешь сказать, что я тебе враг? – сказал я.

Ты для этого чересчур слаб, милый, – сказала она, – пороху тебе не хватает на то, чтобы быть по-настоящему жестким.

Зато ты отдуваешься за двоих, – сказал я.

Верно, – сказала она задумчиво, и сказала, – тяжело тебе приходится?

Я все еще здесь, – сказал я.

Глаза у нее были, словно у сытой кошки. Все еще опасные, но ленивые, с поволокой. На минуту мне даже показалось, что я вижу перед собой Рину пятилетней давности. В чем причина того, что все мои женщины становятся прямой себе противоположностью после нескольких лет брака, подумал я. И еще – интересно, произойдет ли это и с Юлей?

Так я впервые подумал о том, что мы могли бы жить вместе.

Рина, словно что-то почувствовав, шевельнулась. Наваждение ушло, я снова видел перед собой жену. Дерзкую, жесткую, сволочную, слишком вросшую в меня, чтобы я мог уйти от нее. Как ноготь, вросший в палец ноги. Вырезать такие приходится хирургам.

Знаешь, какую ошибку допускают те, кто видят в статуях богов истуканов и идолов? – сказала Рина. – ну, ранние христиане, например?

Нет, – сказал я.

Им кажется, что это резные идолы, – сказала она – просто резные идолы.

Но ведь духи могущественны, но не обладают формой, – сказала она.

Статуя бога это его тело, – сказала она.

Тело, которое делали, чтобы дух снизошел в форму и принял ее, – сказала она.

Без тела, в которое он мог бы войти, дух беспомощен, он скитается по миру, он ужасен в гневе, но не может ничего сделать, пока у него нет рук, нет ног, нет тела, – сказала она.

Когда дух находит тело, он вступает в отношения с нашим миром, и он может здесь все,

Напоминает теорию о вселении бесов, – сказал я.

А бесы, милый, и есть боги, – сказала она.

И бесовски подмигнула.

Я пожал плечами, и, зная, что до рассвета осталось каких-то полчаса и ложиться спать не имеет никакого смысла, – предстояло выпроваживать старых, поить, развлекать, и принимать новых гостей, – выпил прямо из горлышка. Подержал во рту напиток и понял, что это коньяк. Это значило, что скоро начнет болеть голова. Я глотнул еще. Боль в голове не дает мне напиться, поэтому, если нужно пить много и долго, я предпочитаю коньяк. Рина глянула на меня с досадой.

Не пей, – приказала она.

Почему? – сказал я.

Выпив, ты становишься мерзким, тошнотворно пассивным, скучным мудаком, – сказала она.

Проще говоря, не впадаю в истерики, как ты, – сказал я.

Пусть даже так, будь ты проклят! – ударила она кулаком по окну.

Рина, – сказал я.

Я не собираюсь трахать тебя сейчас, – сказал я.

Не очень-то и хотелось, – сказала она.

Но мы знали, что хотелось. Рину задело, что я оказался не так слеп, как обычно, и она завелась.

Всю эту историю про духов я рассказала тебя, чтобы объяснить, почему мы до сих пор вместе, – сказала она зло, и я почувствовал запах гнили и тины, исходящий из ее рта, запах сетей, пролежавших на дне омута годы.

Считай, что я ее не понял, – сказал я.

Ну так я растолкую тебе ее до конца, – сказала она.

Считай, что я дух, милый, – сказала она.

Хорошее тело он себе выбрал, – сказал я, улыбнувшись, и снова выпил, назло.

Твоё, – сказала она.

Я говорю о твоем теле, милый, – сказала она.

Только тогда я, наконец, понял.

Следующую неделю мы с Риной провели в аду, который она устроила заботливо и продуманно, как комендант концентрационного лагеря – помещения для культурного отдыха служащих. Занавески, патефон, продуктовые наборы, дощатые полы и площадка для танцев с девушками из обслуживающего персонала. Жена моего деда, женщина, которую он взял после того, как моя бабка – урожденная польская дворянка, умерла от алкоголизма, – пережила концентрационный лагерь. Я часто спрашивал ее, как оно там было, в Равенсбрюке. Ну, до тех пор, пока не повзрослел и не понял, что ад это всегда обыденность. Она мне и отвечала:

Там было Обычно.

Так вот, Рина не устраивала ничего необычного. Она просто прибавила оборотов к тому ежедневному верчению круга, на котором возникали, – словно сырые глиняные горшки, – демоны нашего городка и нашего союза, пропахшего гнилой менструальной кровью. Мне казалось в ту неделю, что моя жена – ловкая буддийская обезьянка, взобравшаяся на шест мироздания, и крутящая на нем это самое гончарное колесо. На нем появлялись и лопались наши гнев и недоумение, ненависть и подозрительность, мириады миражей, которые мы с Риной пережили и, сохранив, пустили жить в нашу спальню. Некоторые из них прятались под кроватью, там, где сейчас собралась лужица крови. Кровать все сочилась ей – до тех пор даже, пока я не покинул дом, а ведь произошло это спустя неделю после описываемых мной событий. Только тогда я понял, что кровать и кровь, капающая из нее – сколько ни меняй простыни и матрацы – не фокус и не законы физики. И не упущенные детали. Это проклятие. Точно такое же, каким стала для меня невыносимая Рина в ту неделю, когда мы ждали Юлю.

А мы ждали ее оба, и знали это.

Мы были как два вампира, битых, израненных, каждый из которых мечтал о юной невесте в белом платье из фильма о Дракуле. Каждый жаждал спасти себя новизной, чистотой. Каждый жаждал урвать этот сладкий кусок себе, и не поделиться. Мне представлялось, что веснушки на ее коже – а я знал, что они есть, потому что нашел тайком от Рины фото Юли в социальных сетях, и уверен, что моя жена поступила также, – станут той пемзой, что сотрет с моей кожи серый ужас прожитой с Риной жизни. Я был словно граф Дракула, который, стоя во фраке на краю своих печальных владений, ожидает появления юной прекрасной девушки, которая снимет чары. Дарует покой. Капнет прохладной родниковой водой прямо на лоб, и кожа моя зашипит, и я рассыплюсь в прах, и ядовитый дым от моих костей не достигнет обоняния моей возлюбленной, а душа полетит прямо к богу. О, «Дракула» Стокера. Паршивый дешевенький ужастик, он, тем не менее, отразил полную сущность страдающего одиночества вампира.