Владимир Лорченков - Гавани Луны

Ты пришел и щелкнул включателем и моя пизда заполнилась ровным светом. Я увидела, наконец, кто я и что. Вот что творят с вами книги, если, конечно, вы достаточно экзальтированы для этого. Первый раз я дрочила, когда прочитал одну твою книгу про Стамбул, господин писатель. Недурно, недурно написано. А больше всего мне понравились сексуальные сцены: откровенные, пряные, взыскующие. Я дрочила, читая их. Мне было 12 лет, жаль, что мы не встретились тогда: я еще не была настолько толста, чтобы пугать мужчин, но у меня уже выросла грудь, а рот мой вырос независимо от меня. Ах, господин писатель. С какой сладостью во рту я бы позволила тебе совратить меня. Но ничего не поздно исправить, я подарю тебе все лучшее, что у меня осталось. Ты словно околдовал меня. Но я ответила тем же. Тебя тянет ко мне, я вижу. Ты время от времени поглядываешь в мою сторону и явно мечтаешь покачаться на моих буферах. Я приворожила тебя в ответ. Помнишь, ты попросил у меня ракетку, когда у вас были гости и кому-то не хватило? я вошла в дом, вышла из него. И дала тебе ракетку. Хотя она и была у меня в руках. Твоя жена посетовала на то, что у вас сумасшедшая соседка. Гости хихикали. А я просто сунула рукоятку себе Туда. И она сразу стала мокрой. Помнишь? Ты еще сказал тогда, что из-за жары у тебя ладони вспотели. Нет.

Это моя дыраа вспотела.

И, милый писатель, кому, как ты думаешь, ты обязан победой в том матче? Соки мои укрепили твой удар, да. Странно, но мне кажется, что я влюблена в тебя, как кошка. Я не очень хорошо знаю, как это, потому что у меня никогда не было животных. Но я слышала выражение – тереться, как кошка и быть влюбленной, как кошка – и мне кажется, что они достаточно верно характеризуют нынешнее мое состояние. Иногда я благодарила бога за свою полноту. Может быть поэтому твоя жена-сука не замечала того, что я буквально трусь дырой обо все углы вашего дома, чтобы привлечь твое внимание. И рано или поздно ты пойдешь на запах, милый самец. Пусть он и отдает вощеной бумагой и чернилами, но на то ведь ты и писатель, верно?

Знаешь, я никогда и никого так не любила, как тебя. Ну, не считая одной девчонки в Лондоне. Хмурый дождик, зеленый газон, бобби в меховой шапке и «баклажаны» на улицах, ха-ха. Не верь. Милый, я покажу тебе настоящий Лондон, только для этого нужно будет, чтобы ты бросил свою сучку-жену, отказался от шлюх, которые окружили тебя плотной стеной, и вырвался, наконец, на свободу. Ко мне. Я жду тебя ласковым теплым морем. Ты когда-нибудь купался голым? Знаешь, это чувство свободы, когда нагишом скользишь в волнах… круче него только то чувство, которое испытываешь, когда заплываешь чуть в море, и испражняешься прямо в воду, словно большая рыба, а потом – без забот, без хлопот, – отплываешь и скользишь себе дальше. Что, грязно? Брось, господин писатель, ты у нас извращенец еще тот, видала я всякого в ваших окнах. Не обижайся. Любовь дурманит меня, от волнения я путаюсь. Я словно обкуренная, мне на вечеринках нравилось сразу накуриться, чтобы не стесняться. Да, о школе. Я четыре года училась в Лондоне в частной школе, знаешь, как оно бывает. Колледж, свободный английский, езда на лошадях, трах в кроватях, и блевотина под кроватями. И навоз, который вы убираете своими руками, чтобы быть настоящими леди и джентльменами. И родители, которые воспользовались таким чудным предлогом, чтобы избавиться от своего ребенка.

знаешь, отправить ребенка в частную школу это как сделать аборт на двенадцатом году беременности.

Но я на них не в обиде, они откупились, и это лучшее, чем могут расплатиться нерадивые родители. В конце концов, похороны тоже стоят денег! Наверное, они спрятали меня в этот колледж за то, что я толстая, за то, что я некрасивая, за то, что я странная. К тому же у меня было что-то вроде рака. Иногда меня возили в Швейцарию, и я ходила по коридору в тапках и халате, и у меня Облучали. Видишь, как здорово кататься по миру, господин писатель? В Швейцарии, правда, было больно, но не бойся, это не заразно. Ты свободно сможешь впустить в меня своих головастиков, и пусть они вырастут в мокром болоте дыры в целый хор лягушек и исполнят нам летнюю серенаду во время бессонной ночи. Впрочем, моя дыра больше похожа на шейкер. Она смешает чудесный коктейль. Занесешь мне туда кусочек льда на кончике своего рога? Хи-хи. Знаешь, мне нравится, как ты разговариваешь. Ты словно прицеливаешься, а потом бьешь. Ты даже подбородок чуть опускаешь перед тем, как сказать. Твои слова несутся так быстро. И от них мелькают огненные вспышки в глазах. Я падаю в обморок, когда слышу твое глухое «здравствуйте». Ты считаешь свой голос невыразительным? Он самый сексуальный в мире, он с хрипотцой, и если ты считаешь, что она у тебя из-за спиртного, то я позволю тебе спиваться. Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, господин писатель. Ну, или «хэло», если по-английски. А вообще, я говорю на нем свободно, так что тебе будет посредством кого общаться со всеми этими журналистами, которые станут брать у тебя интервью. Я не стану ревновать. Лишь бы не в рот, ха-ха. О, в рот, в рот доверься только мне, сладкий. Позволь мне провести показательное выступление, дай хоть часик не демоверсию, и ты женишься на моем рте. Я сама поведу его под венец к тебе, ждущему у алтаря, в черном костюме, такому застенчивому…

мне нравится, как ты смотришь, слегка склонив голову на бок. Я люблю твои полные губы – несправедливо, что природа дала их тебе, господин писатель, а не какой-нибудь несчастной толстухе вроде меня, – и гигантские ресницы. Судя по крикам, – которые постоянно доносятся до моих окон и падают на лужайку, постучавшись в стекло, – гигантские у тебя не только ресницы? Я часто думаю о тебе по утрам. Говорят, мужик с похмелья хороший рубака. Уверена, ты хороший мужик. Я Знаю, что ты чувствуешь мои мысли о тебе по утрам. Я лежу на кровати и думаю – приди и возьми меня – не хочешь в дыру, так вломи в сраку, брезгуешь через черный вход, трахай в рот, делай что хочешь, лишь бы кусок твоей плоти наполнил мою. Где угодно, как угодно, что угодно. Я готова лизать после анального секса. Да, я позволю тебе и это. Тебя ждут фейерверки розового мороженного и стоны девственниц, жала шершней в спине в ягодицах и тающий лед на языке. Я дам сделать с собой все, чего ты пожелаешь. Ты сможешь чередовать все мои дыры, как захочешь. Я вылижу тебе задницу. Я сосу лучше всех в городе, ведь толстым приходиться стараться.

Та девчонка в Лондоне. Мне было тринадцать, а ей семнадцать. Она смеялась надо мной, щипала меня. И даже хлестала меня мокрым полотенцем – больно, господин писатель, – и не хотела со мной дружить. Еще бы. Я толстая и маленькая. Закрытые школы британского типа, милый. Не только у Джойса там топят новичка в туалете с головой. Ну, зато там учат читать Джойса. Да и черт с ними, милый, я расскажу тебе о них позже, когда ты захочешь послушать грязненького. У всех нас свой печальный опыт детства. Я любила ее, как тебя. При виде вас обоих у меня дыра потеет. Но у меня не было шансов с ней: я носила специальное утягивающее белье, чтобы живот не отвисал. Милый! Я упорна, как ты. Я знаю, как ты упорен – в какой-то рецензии на твою книгу я прочла, как ты трудолюбив. Я такая же. Я купила ожерелье из 10 больших шариков и научилась перебирать их во рту. Все аплодировали и подкидывали вверх папки. Я была звездой. Это значило, что из мальчиков мне не даст в рот только ленивый – никто так хорошо, быстро и качественно не делает шлюхой, как стая детей, но мне было плевать. Это значило отдаленное будущее, а я хотела близкого. Здесь, Сейчас, Ее.