Владимир Лорченков - Гавани Луны

Краем глаза я увидел, что Луна стала совсем большой.

Спустилась посмотреть на нас, понял я. Моя кровь, как и воды Земли, возопила и застонала. Она рвалась сквозь кожу наверх, у Луне. Я почувствовал прилив в себе, и, отвернувшись от Луны, вскинул ружье в легавого, который уже оперся на одно колено. У него было лицо человека, засуженного в соревнованиях. Так и есть. Он явно выигрывал, просто просто парню не повезло с судьей.

Луна всегда подыгрывала мне.

Ах ты говнюк, – прошипел он.

Давай, – шепнула Луна.

Сделай хоть что-то в этой жизни, – сказала Рина.

Отвернись, когда сделаешь это, – попросила Люба.

Отстрели ему яйца, я покатаю их во рту, – сказала Яна.

… – ничего не сказала жена легавого, потому что я никогда не слышал ее голоса.

Легавый увидел в моих глазах отражение ночного неба и, должно быть, последним, что он ощутил, стал полет наверх. Перед выстрелом он открыл рот и прогудел – не прокричал, не завопил, не зарычал, – прогремел именно звук трубы, трубный глас, приглашение на суд. Эхо этого страшного гудения еще несколько минут висело над городком, скрывая Луну и звезды. А потом оно смолкло и легавый упал, кувыркнувшись, в яму.

Прямо в нашу с девочками могилу.

После этого я словно очутился в фильме про мертвеца и грозовые облака Северной Америки проплыли мимо меня торжественными парусами белых армад. Подивившись их размерам и тяжелым хлопкам ткани парусов, я почувствовал во рту горечь спасенного, и меня снова вырвало. Оставалось удивляться, чем. Я и удивился, вцепившись в улетающий от меня газон. Перекатился на спину и подождал, дома, нависшие надо мной, перестанут кружится и разлетятся из единого целого, каждый сам по себе. Я встал на четвереньки и попробовал пойти так к дому.

Мир застыл, перестал двигаться, и лишь я полз мимо отдельных картинок.

В доме, шарахаясь от раскрытых дверей, я забрался на третий этаж. Нажал кнопку «стоп» на камере, которую Рина установила аккурат в уголке нашего окна. Она любила тайком снимать оргии гостей на фоне панорамного пейзажа реки. Камера не записывала звук, потому что Рина предпочитала музыкальное классическое сопровождения. Особенно смешили ее такие видеозаписи под Баха.

Я благословил страсть своей жены к пороку и вынул кассету

Ее я заправил а камеру, когда брал в кухне нож тайком от Яны.

Странно, но все они – все пятеро, лежавшие во дворе, – не шевелились. Так непривычно видеть мертвыми тех, с кем разговаривал только что… Мне казалось, что и легавый и Яна еще не остыли. Что они кипят и преисполнены мести. Должно быть, подумал я, они еще мечутся по лужайке в ярости, и даже не понимают, что их уже нет.

Внизу я упал, потому что наткнулся на стул, и пожалел, что оставил ружье рядом с телом. Что, если он не умер, а притворяется, подумал я. И может ли дух вернуться в тело, чтобы пошевелить им хоть на минуту?

Ненависть легавого, выплеснутая им в последнем вопле, достигла меня и сдавила мне ребра. Не дыши, не дыши, говорила она мне, всаживая нож куда-то под легкие. Я едва не блеванул еще раз, и он стал бы фатальным – мне оставалось блевать лишь своей кровью, и я попросту истек бы ей, не останавливаясь. Я сжал зубы, закрыл глаза и еще раз представил, как стреляю ему в грудь. Мой взгляд разнес ему грудь, вышиб из нее кусочки мяса, разбросал ошметками слизи его слюну. Я пристрелил его мысленно еще раз. Умри, сдохни, велел я мертвецу.

Мало убить человека. Надо прикончить его дух.

Поэтому я, выйдя из дома, подошел к легавому и попытался ощутить в руках что-то тепла. Я направил на него ладони, как загорающие – к солнцу. И я сказал себе: если в тебе есть что-то от Бога, от Дьявола, от человека, пусть оно выйдет из тебя. Эта неведомая сила. Запах паленой мохнатки. Слезы детей. Горе потерявшегося спутника. Все, что ты чувствовал в себе неестественного и плохого. Пусть прорвет твою кожу, выйдет из тела и вонзится в его дух, и расшибет его, как твоя пуля расшибла его грудь. О Сатана, призвал я Его еще раз. О Иисусе, молил я.

И что-то темное мелькнуло от меня и скользнуло в него и, – я подтвержу это и под присягой, – тело легавого шевельнулось в отчаянной судороге.

Словно змея скользнула под рубашку.

Я до сих пор уверен, что в те несколько дней заболел чем-то. Может быть, это был рак, который скачет в клетках. Может, меня заразила дурной болезнью Яна. Или в моем сердце что-то щелкнуло, и оно стало биться все слабее и слабее, чтобы затихнуть, как рыба, выброшенная на берег рыбаком, а потом уснуть. Неважно. Я был болен, страшно болен, я знал. И в тот момент, когда я велел Злу покинуть себя, оно – и болезнь вместе с ним, – изошло в тело легавого. Я отрезал пути отступления его духу. Завыв, – от этого звука лопнули мои перепонки в ушах, – он крутанулся смерчем, после чего пропал. Лишь горстка праха осыпалась на траву. Все стихло.

Говоря это, я подразумеваю, что вдруг стихли голоса в моей голове.

Я вытер дрожащими руками лицо, и похлопал себя по карманам. На моих руках пульсировало что-то вроде ожогов. Я потряс ими и, спохватившись, стал искать кассету. К счастью, она нашлась достаточно быстро, и я решил не перекладывать ее из кармана в карман, а сжал в руке.

Ведь я знал, что это – моя индульгенция.

Без звука, но недурного качества, она доказывала правоту истории, которую мне пришлось рассказывать полиции. Легавый сошел с ума и убил всех, и чуть было не убил меня. Даже могилу заставил копать. Пока я пил, да трахался, – да, пустышка, но не убийца, – этот парень едва весь городок не перебил, бормотал я, усаживаясь за руль с кассетой в руке.

Я сжимал ее, трогаясь, и выезжай со двора.

Сжимал, набирая номер полиции одной рукой на мобильном телефоне, и пытаясь выруливать левой. Кассету я прижимал большим пальцем к рулю и, уронив, нагнулся, а когда выпрямился, уже съезжал с дороги. Меня спасла лишь маленькая скорость. Странно, но я не испугался. Глядя, как ночные пейзажи сменяются утренними, я съехал на обочину, завидев впереди полицейские машины. Они как будто стояли. Но, конечно, ехали. И они ехали ко мне. Я открыл дверцу и, увидев небо, вывалился из машины.

Упал, и, прочертив взглядом по небу, остановился им на машине.

Оказывается, я ехал с выключенными фарами.

Так я совершил свое последнее правонарушение.

Все оказалось намного легче, чем я думал.

Пленка камеры наблюдения являлась уликой настолько очевидной, что меня даже не привлекли по делу, как свидетеля.

Я фигурировал исключительно, как потерпевший.

Никому не хотелось видеть в газетах заголовки типа «Маньяк в погонах» «Полицейский сошел с ума и вырезал дачный поселок», или «Вторым человеком в МВД чуть не стал психопат». К тому же, многие из них не любили легавого за явные карьерные устремления. Так я узнал о существовании не только полицейской солидарности, но и полицейской конкуренции. Туда ему и дорога, говорили их сытые округлые лица молдавских чиновников. Они явно опасались его раньше.