Том Харпер - Гробница судьбы

Она ощущала себя червем, поглощающим землю и выдавливающим ее сзади. Книжным червем. Так ее всегда называла мать. Воспоминания побуждали ее двигаться вперед. Элли протолкнула свое тело через разделительную планку в освобожденное ею пространство и приступила к работе над следующей полкой.

Второй стеллаж поддался ей быстрее, чем первый, а последний оказался самым легким. Она пробилась сквозь него, рассыпая по полу груды бумаг, и сползла на животе вниз, подобно белому медведю, вылезающему из своей берлоги. Ее покрывал слой пыли, которая забилась даже в рот. У нее не было уверенности, что Кристин Лафарж не вернется. Единственным ее желанием было как можно быстрее выбраться отсюда.

Однако сейчас было необходимо проверить еще кое-что. Она двинулась по проходу к полке, на которой должна была находиться папка F2727.

Дурнер был прав. Она отсутствовала. Вместо нее был узкий промежуток между папками F2726 и F2728.

Кто ее взял? Не Дурнер, не Кристин Лафарж и не Бланшар.

Элли стало дурно. Она потратила столько усилий, подвергалась такой опасности – и все напрасно. Она пристально смотрела в промежуток между папками, будто хотела усилием воли вернуть искомое на место. Ее взгляд наткнулся на маленький шарик, лежавший на полке. Она прикоснулась к нему пальцем. Это была засохшая жевательная резинка.

Тучный аббат отнюдь не рад. Он засовывает руки в карманы своей белой рясы и надувает щеки, как кот распушает шерсть, чтобы казаться более крупным. Он смотрит на отшельника, библейскую фигуру в коричневой рясе и с длинной седой бородой, и стоящего рядом с ним мужчину в шрамах, с искривленным после удара щитом носом и с мускулистыми руками.

– Монастырь переполнен, – сообщает священник.

Ему не нужны монахи, не способные заработать на кусок хлеба. Ему нужны молодые люди из состоятельных семей, которые приносят с собой пожертвования, наследства и покровительство сильных мира сего. Он не хочет принимать в свой монастырь сироту, доставляющего множество хлопот, и к тому же он не знает, какие у него на совести грехи. Но слова отшельника имеют вес не только в монастыре, поэтому аббату приходится хотя бы делать вид, что он слушает его.

– Как тебя зовут?

– Кр… Кретьен, – это имя все еще звучит для меня непривычно, но я полон решимости носить его.

Лицо аббата искажается гримасой. Скорее всего, он подумал, что я стараюсь произвести на него впечатление своим благочестием.

Он бросает взгляд на мою макушку. Отшельник постриг мне волосы почти наголо, но все еще можно заметить поддельную тонзуру, оставшуюся при мне еще тогда, когда я участвовал в нападении на графский замок. Может быть, аббат думает, что я монах, проштрафившийся в своем прежнем монастыре и ищущий новое пристанище? Или же он слышал о людях, переодетых монахами, которые вырезали гарнизон в Иль-де-Пеше? Но это вряд ли. Я сомневаюсь, что Малегант оставил в живых хоть одного свидетеля.

– Ты раньше принимал духовный сан?

– Да. Давным-давно.

Я окидываю взглядом келью аббата. Несмотря на тучность, хозяина этого жилища нельзя назвать расточительным. Обстановка здесь довольно скромная, единственный предмет роскоши – книги. На полках, безусловно, есть Библия, молитвенник, требник и бухгалтерские записи, но тут я замечаю и красочные тома в кожаных обложках. Вергилий, Овидий, Цицерон и Цезарь.

Аббат перехватывает мой взгляд и думает, не собираюсь ли я ограбить его.

– Я умею читать и писать, – сообщаю я, пытаясь успокоить монаха, – как на латыни, так и на романском.

Аббат облизывает губы.

– Брат Эдвард, наш писец, умер два месяца назад. Здесь очень трудно найти ему замену.

– Возьми его, по крайней мере, в качестве ученика, – предлагает ему отшельник.

Я до сих пор не понимаю, что произошло на старом кладбище. Не покинул ли я на время этот мир, подобно персонажам историй моей матери; не приснилось ли мне это; и, что было бы еще более странно, не было ли это все-таки реальностью. В любом случае, Питер Камросский умер в ту ночь.

Мое новое рождение было трудным и болезненным. Роль повитухи взял на себя отшельник. Он нашел меня в лесу и привел в свое жилище – скит возле ручья. Шесть дней я лежал на подстилке из папоротника в лихорадке. Он выходил меня с помощью меда, пропитанного молоком хлеба, мазей собственного изготовления, которые он втирал мне в лоб, а также молитв, которые он шептал мне на ухо.

Когда лихорадка отступила, он предложил мне исповедаться.

– У тебя на сердце лежит камень. Тебе нужно избавиться от него, если ты хочешь снова быть здоровым.

У него были длинные, спутанные, вымазанные грязью волосы. Но карие глаза были спокойны и участливы. И внушали доверие.

Я встал перед ним на колени и рассказал, как долгие годы ненавидел Бога, как блуждал вслепую, как творил исключительно зло. Я сознался во всем. В своем блуде с Адой. В том, что убивал людей, начиная с Этольда дю Лорьера до стражников графа в Иль-де-Пеше. Задолго до конца исповеди по моим щекам заструились слезы. Грехи пустили глубокие корни в моей душе, но я вырвал их и выбросил, чтобы видел отшельник. Я подумал, осталось ли у меня что-нибудь, что позволит мне жить без них.

Отшельник слушал меня молча. Закончив, я заглянул ему в глаза, чтобы понять, что он думает. Он закрыл их. Но никакие попытки сохранить бесстрастное выражение не помогли скрыть выражение ужаса на его лице. Он ведь отшельник, а не святой.

– Ужасные преступления, – пробормотал он.

Эти слова сразили меня, словно удар копья. У меня сделалось горячо в голове. Одно мое «я» хотело ударить отшельника, изломать его ханжеское тело, выбить из него прощение, которого я так жаждал. Другое мое «я» – вероятно, более сильное – знало, что я не заслуживаю прощения. Я стоял на коленях, согнувшись и раскачиваясь взад и вперед.

Что-то порхнуло по моему лбу, будто мотылек. Я попытался смахнуть его, но мотылек не улетал. Открыв глаза, я увидел, что это трепещет рука отшельника, прикасающаяся к моему лбу.

– Бог – это любовь, и, согласно Священному Писанию, всякий, кто пребывает в любви, пребывает в Боге, и Бог пребывает в нем.

Он пристально посмотрел мне в глаза. Я видел, что в его душе происходит борьба.

– Ты будешь пребывать во Христе? Будешь ли ты проявлять любовь к отверженным, щедрость к бедным, жалость к несчастным?

Я кивнул. Отшельник заставил меня повторить эти слова, и я повторил, запинаясь от излишнего рвения. Я жаждал его прощения, как семя жаждет солнца.

– Да простит тебя Христос, и да сделает тебя совершенным во всем.

Он взял свою деревянную чашу и окунул ее в родник. Мне вспомнилась история матери о волшебном источнике, чья вода вызывала у рыцаря неодолимое желание сражаться. Отшельник полил водой мою голову. Она стекала по моему лицу, смывая слезы, пока у меня во рту не исчез вкус соли.