Сергей Дигол - Утро звездочета

— Это все выпускающий редактор, — бормочет журналист. — Он, вообще-то, отказывался ставить материал в номер.

— Андрей, у меня на самом деле немного времени, — перебиваю я.

— Вы же сказали, что встретимся после работы. После вашей работы.

— К сожалению, рабочее время следователя нелимитировано.

— Журналиста — тоже, — пытается улыбнуться он, но, наткнувшись на мое каменное безразличие, снова тушуется.

— Андрей, — говорю я, — ваша статья называется «Почему нельзя убивать журналистов», или что-то в этом роде. Можете ли вы, если вас не затруднит, кратко изложить ее содержание? Поверьте, у меня нет времени на переработку всего вала информации, которая вывалилась на нас в связи с делом Карасина.

— Я понимаю, — охотно кивает он.

— Пишут, кому не лень и что попало, — наигранно завожусь я. — Вашего же коллегу, такого же журналиста как вы убивают — топором, заметьте. Нагло, цинично, в центре Москвы! Так помолчите же, черт возьми, или если пишите, то не мелите всякую чушь! Содействие следствию — вам, Андрей, знакома такая формулировка? О гражданском долге вы, журналисты, слышали вообще? — упираюсь я обеими ладонями в стол.

— Я ничего не знаю о деле Карасина, — тихо говорит Сизый. — Редактор разместил фотографию с одной целью — привлечь внимание к статье.

— Вот! — хлопаю я по столу. — Рейтинг, да?

— Я же говорю, — мнется он, — выпускающий посчитал, что статья вообще непроходная.

— Вы в какой газете работаете? — щурюсь я и не давая ему ответить, продолжаю. — В «Вашингтон пост»? Какой на хрен рейтинг? Вы посмотрите, во что превратилась «Вечерка»! А ведь когда-то, Андрей, газета была чуть ли не колыбелью инакомыслия. Знаете ли вы, что сообщение о смерти Высоцкого вышло только в вашей паршивой газетенке, а? Редактор, Андрей, ре-да-ктор, — почти кричу я, — полетел с должности за маленький некролог!

— Я прекрасно знаю историю своей газеты, — блеснув глазами, говорит Сизый окрепшим голосом.

— И что? — бушую я. — Убили журналиста — и что! Пишем всякую хрень, вставляем фото жертвы, главное же этот, как его… информационный повод!

— Вы меня неправильно поняли, — прикладывает Сизый ладонь к груди. — Я ничего плохого не хотел и, между прочим, изложенные в статье мысли вполне могут быть востребованы в том числе следствием по делу Карасина.

— Андрей, я вас прошу, — кривлюсь я.

— Вы не читали статью, — говорит он.

— Я не читал? — тычу я себя в грудь.

— Не читали.

По его глазам я понимаю, что Сизый обрел спокойствие, с которого мне его уже не сбить. Странно, но я все еще чувствую в себе ярость, а заодно и стыд, который внушают взгляды посетителей кафе и официанта. Последний, правда, так и не решается подойти к нашему столику. Даже ради спокойствия остальных посетителей.

— Я считаю, — сцепив ладони, доверительно говорит Сизый, — что на убийство журналиста можно пойти только будучи не в себе или от отчаяния.

— Ну, это можно сказать в отношении любого убийства, — стараюсь придать голосу расслабленность я.

— Не скажите. Убийство ради наследства — какое же тут отчаяние? Да и идут на такое очень расчетливые люди.

— Ну, допустим.

— О чем я, собственно, написал? О том, что убивая журналиста, преступники попадают под двойное, если можно так выразиться, расследование, — он указывает на меня. — Органы правопорядка с одной стороны, а с другой, — он тычет в себя, — журналистское сообщество. Поверьте, журналисты, если захотят, раскроют любое преступление. Лю-бо-е. Уши, глаза, камеры, диктофоны — мы везде и нас много. Мы расспросим сотню свидетелей, а вы — лишь пятьдесят. Объедем десять городов, а ваш…

— Понятно, понятно, — поднимаю я ладонь. — Я понял идею. У меня к вам будет предложение. За расследование убийства Карасина не возьметесь?

— Я понимаю вашу иронию. И знаю, что вы подумаете, когда я скажу, что любое издание в ответе за своих журналистов.

— Вы предлагаете журналу «Итоги» провести самостоятельное расследование?

— А я не исключаю, что они его уже ведут, и это нормальная вещь. Так делала «Новая газета» в известной печальной истории, так делают на самом деле многие. Не обижайтесь, но журналисты не могут рассчитывать только на правоохранительные органы.

— Слово «только», как я понимаю, вы вставили из деликатности.

— У нас нет оружия, — улыбается он, — по крайней мере, права на его ношение. Как же мы можем соперничать с вами? А если серьезно, я бы на вашем месте поинтересовался позицией «Итогов». Что у них там происходит, шевелятся ли они? Равнодушие к судьбе коллеги — это, между прочим, повод задуматься.

— Хм, — насмешливо хмыкаю я, но в душе моей — тоска и опустошение.

Еще я думаю, что передо мной — потенциальный самоубийца. Родственная мне душа — может поэтому, несмотря на проявленную им твердость, в книге моих воспоминаний Андрей Сизый останется малоприятной кляксой посреди и без того заляпанного листа. Парень мечтает получить пулю в живот и таким необычным способом подстрелить сразу двух зайцев — прославиться на всю страну и доказать собственную теорию. Я же жалею о двух вещах. О том, что даже у Конторы нет полномочий на отстрел журналистов, и еще — о том, что актера Абдулова больше нет в живых.

Я бы ему такую лицензию выписал.

Ночь будит меня скомканной простыней и болью в сердце. Через открытое окно город выдыхает в мою квартиру дневной зной, но легче от этого не становится нам обоим — мне и городу. Мы задыхаемся от этого сумасшедшего июля. Я даже вспоминаю отца и сказанные им слова, когда мне было четырнадцать лет. В тот день я впервые почувствовал присутствие Бога и еще — что в своих поступках мы совершенно не зависим от его воли. Единственное, что в его власти — лишить нас, насылая болезни и немощь, возможности действовать самостоятельно. Бог заявил о себе, крепко сдавив мне грудь, так что с каждым вздохом я словно пропускал через горло обнаженное лезвие.

— Это подростковое, — сказал отец. — До двадцати пяти лет инфаркт исключен.

С чего, черт возьми, он это взял? И почему мама, моя заботливая мама даже не попыталась показать меня врачу? И какой толк в том, что на последнем медосмотре я был отнесен к категории самых здоровых сотрудников Конторы? Я мог и не дожить до медосмотра, умереть в четырнадцать лет — что стало бы тогда с маминой верой в бесконечную отцовскую мудрость?

Своего двадцатипятилетия я ждал как отсроченного приговора. Я уже не сомневался, что отец взялся судить о моем здоровье, не имея не малейшего понятия о кардиологии. И все же его фраза не выходила у меня из головы, более того — подпитывала мои и без того сильные подозрения в отношении собственного здоровья. Я вел себя как дурак или ребенок, да и сейчас, в свои тридцать три, мне хочется почувствоваться себя за чьей-то широкой спиной — жаль, что такой шанс в детстве мне предоставлялся нечасто. Наташа же явно ожидала другого. Я сам должен был стать ее опорой, и тем больнее для нее было ранее испытание разочарованием.