Сергей Дигол - Утро звездочета

— И потом, — продолжает Должанский, не уловив намеченного мною поворота, — журналисты обижают людей ежедневно. Обижают, оскорбляют и даже унижают — не убивать же их всех? Да возьмите свежую новость, про этого тайского недоноска.

— Ммм…

— У которого, якобы, было с нашим Плетневым.

— Что, уже предъявили обвинение?

— Не уверен, — говорит Должанский и, согнувшись над ноутбуком, начинает катать по столу мышку. — Вот. Четырнадцатилетний тайский подросток От Бранха… Бран-ча-нон-ху… В общем, он дал показания против музыканта. Что делать, — выпрямляется он, — не писать об этом?

— Другие напишут.

— Конечно. И даже если предположить, что вся история высосана из пальца, и Плетнев совершенно, ну просто кристально чист, нужно дать не просто новость. Новость к завтрашнего номера на бумаге безнадежно устареет. Нужен солидный — по объему, я имею в виду, — материал, хотя бы на полполосы. Покопаться в прошлом музыканта, напомнить о том, что похожие странные истории с ним уже случались. А на примере этого тайского доходяги сделать социальный срез общества. Дать статистику, само собой ужасающую, свидетельствующую о том, что девяносто процентов тайцев начинают жить половой жизнь не позднее десятилетнего возраста, независимо от пола — своего и их многочисленных сексуальных партнеров. Вроде и общество пригвоздили, но и Плетнева дерьмом обрызгали — чего ж обижаться? Я имею в виду, работа у журналистов такая. Да публичные люди и не обижаются, уж поверьте мне.

— И тем не менее Карасина убили.

Словно устав противостоять моей тупости, Должанский шумно выдыхает носом.

— Тщеславие, — говорит он, и я сразу понимаю, что он имеет в виду не меня. — Вы упускаете важнейший фактор. Тщеславие — это великий кормчий, ведущий людей к публичности. Журналист для публичного человека — это почти как лев для дрессировщика. Только отвернешься — цапнет за задницу, подойдешь ближе, чем положено — есть риск остаться без лица. Надо просто не давать явных поводов для нападения, но даже если хищник напал, ты выигрываешь, если, конечно, выпутываешься живым и здоровым. Атака журналистов делает публичного человека более осмотрительным, более расчетливым, а эти люди и без того страдают цинизмом, обычно неизлечимым и почти никогда — здоровым. В конце концов, лев делает дрессировщика знаменитым, а не наоборот. Такую же корреляцию можно найти и в отношениях журналиста с публичным человеком. Должен ли при этом публичный человек обижаться на журналиста? Станет ли дрессировщик винить льва в разодранной спине? Рецензия, даже негативная, на спектакль — в любом случае монета в копилку спектакля. Режиссеры, чьи спектакли попадали под раздачу Карасина, чувствовали себя героями дня, уж поверьте мне. Это была их минута славы, и за равнодушием, которое они сейчас так неблагодарно демонстрируют по отношению к покойному, они прячут свою досаду на то, что этим минутам больше не суждено повториться. Нет больше их главного промоутера, их злого гения и доброго ангела номер один. Это я вам как номер два говорю, в худшем случае — как номер пять.

— Вполне убедительно, — говорю я, зная, что сжимаю рукоятку клинку. Сжимаю уверенней, чем когда я впервые поверил в реальность оружия за пазухой. — Мы тоже считаем, что к критическим материалам Карасина убийство не имеет никакого отношения. Вообще, к его статьям, по крайней мере опубликованным. Скажите, — делаю я заранее задуманную паузу, прежде чем навести на собеседника оружие, — вы же входите в оргкомитет фестиваля.

— Какого именно?

— Мне казалось, вам лучше знать.

— Дело в том, что я помогаю нескольким театральным фестивалям. Фестивалю «Территория», например. Потом, я арт-директор «Нового европейского театра». Вы наверняка об этом знаете, раз спрашиваете.

— Конечно. И насколько глубоко вы погружены в организационные вопросы этих мероприятий?

— Достаточно глубоко. Иногда настолько, что на время приходится забыть об основной профессии.

— Они, кстати, не мешают друг другу? Я имею в виду Должанский-критик и Должанскй-организатор?

— Я же говорю. Должанский-критик временно перестает существовать. Слишком много дел у Должанского-организатора.

— Знаете, — сжимаю я губы, — мне не совсем удобно говорить с вами на эту тему. И вы, ради бога, не примите на свой счет.

— Если вы настаиваете, — наклоняет он голову, но мне пока не удается разглядеть признаков напряжения на его лице.

— Говорят, фестивали — идеальная площадка для воровства.

— А! — вскидывает Должанский указательный палец. — К сожалению, это не про нас. Все уходит исключительно на организацию. И все равно денег никогда не хватает. Спонсоры идут крайне неохотно, и обычно это весьма скромные спонсоры. Мы ведь не попсовый фестиваль, вроде «Новой волны».

— Знаете, у нас есть основания предполагать, что Карасин придерживался иного мнения.

Жребий брошен. Обнаженное лезвие кинжала сверкает в моей руке, и мне остается дождаться, когда ослепленный его светом и собственным ужасом противник падет к моим ногам.

— Среди его документов мы обнаружили любопытные материалы, — продолжаю я, вываливая на него блеф как подарки из рождественского мешка. — Он, скажу я вам, проделал колоссальную работу. Вот такие досье, — большим и указательным пальцем я демонстрирую толщину по меньшей мере пятисотстраничной книги, — и в них много интересного о финансовых схемах работы театров, и в том числе — театральных фестивалей. Я, конечно, не могу вам сказать, о каких именно фестивалях идет речь, так же, как не имею права называть конкретные театры. Но можете мне поверить: все это усиленно проверяется уже сейчас, и конкретные действия, я полагаю, не заставят себя ждать.

— Отличная новость, — по-прежнему невозмутим Должанский.

— Перспективная, так будет вернее, — говорю я.

— Рад, что у вас, судя по всему, есть конкретная версия.

— Ну, до этого еще далеко, — говорю я, — но мы серьезно работаем.

— Не сомневаюсь, — говорит он. — Кстати, об убийстве актера Брауна что-то можете сказать?

— Собираетесь взять у меня интервью? — спрашиваю я, потирая висок.

Меня мучает внезапная головная боль и нет никаких сомнений, что это нервное. Мой клинок расплавился у меня на глазах, противник растопил его безразличием и меня совсем не успокаивает предположение, что спокойствие стоит Должанскому бушующей в его голове панике.

— А это возможно? — уточняет он. — Вы только намекните — я готов.

— Увы, — развожу я руками. — Это в компетенции нашей пресс-службы. Если, конечно, дело будет расследовать Следственный комитет.

Вскинув и опустив брови — на это у него уходит не более секунды, — Должанский возвращается к своему ноутбуку, словно собирается ответить на мое предположение с помощью компьютера.