Сергей Дигол - Утро звездочета

— «Расследование поручено Главному следственному управлению Следственного комитета при Генеральной прокуратуре», — читает с монитора он. — Это же вам?

— Нет, — говорю я. Вид у меня, должно быть растерянный. — То есть, не совсем нам, — уточняю я, видя недоумение Должанского. — Я из московского СКП, а это… Это, как мы ее называем, Главная Контора.

Кажется, я впервые произношу это вслух. Главная Контора, равно как и просто Контора живут только в моей голове, являются ступенями моей нехитрой иерархической классификации. Понятия не имею, как называют наш комитет мои коллеги. Может, он для них и в самом деле лишь «комитет». Я называю его Конторой, вернее, думаю, что называю, ведь никто, кроме меня, не подозревает об этом, придуманном мною названии, за которым мой мозг прячет неизвестно от кого вывеску с официальным названием. Контора — это госбезопасность и, может, неуверенность в себе заставляет меня искать опору на более могущественные структуры?

— Брауна ужасно жаль, — говорит Должанский. — Его ведь считали будущим российского театра. «Будущему перекрыли кислород» — так я назову материал о нем, если, конечно, выпускающий редактор позволит.

Он кивает на ноутбук, давая понять, от чего не мог оторваться даже после моего появления.

— Еще и Валера Дранников умер сегодня, — качает головой он. — Прямо полоса. Журналист, он работал здесь… Раньше. А что касается фестивальных денег, — я невольно замираю, — я в это, извините не верю.

— То есть, не воруют?

— Не верю в то, что из-за этого могут убить. Не те деньги.

Из «Коммерсанта» я еду домой, жарясь на солнце и согреваясь от внутренней приподнятости. Я снова вспоминая слова Мостового о трясущихся руках Табакова, и искренне ликую от этих редких мгновений, когда чувствую, что мы с шефом — на одной стороне. Поднимаясь по лестнице, я чувствую в ногах приятную слабость, и все же замечаю движение этажом выше, и просыпаюсь в одно мгновение.

Трогать меня нет никакого смысла, и все же я попадаюсь в сети собственного вымысла, придумывая новую версию — о фестивальном компромате Карасина, который я прячу у себя дома. Намеренно шаркая и даже прокашлявшись, что совсем не добавляет мне уверенности, я миную один пролет и вижу перед собой Аглаю.

Она сидит посередине ступеньки, и у нее влажные глаза.

— Ты? — кричу я, и пока эхо пугливо мечется по этажам, упираюсь руками в ее колени.

Потом, не выдержав, прислоняю ее голову к своей груди, так, что она не успевает повернуться в профиль, чтобы слезами не намочить мне рубашку. Мне плевать — я помогаю ей подняться и, пока тычу ключом в замочную скважину, Аглая не отрывает холодный кончик своего носа от моей щеки.

Уже в квартире с ней случается истерика, возможно, не первая за сегодняшний вечер. Она валится на мою кровать и, уткнувшись лицом в подушку, протяжно воет.

— Не надо! — кричит она, прижимая подушку, когда я пытаюсь ее поднять. — Я не хочу!

— Аглая! — наклонившись, кричу я ей почти в ухо. — Немедленно успокойся!

Еще немного повыв, она кладет голову щекой на подушку и громко всхлипывает, а я вижу, как на оставленных ею на наволочке мокрых пятнах чернеют разводы от туши.

— Я не хочу, — повторяет она, и хотя сдерживать всхлипы ей не удается, я понимаю, что она успокаивается. — Я не хочу назад.

— И не надо, — говорю я.

— Правда, — плачет она, — я не могу больше!

— Все-все-все.

Я все таки приподнимаю ее и, прижав ее голову к своей, глажу по спине.

— Не пойду!

— Тсссс, — перебиваю я, уже точно зная, что не хочу ничего слышать.

Ни о ее настоящем, даже если она сейчас, в этой ванне решила превратить его в прошлое.

— Здесь ты в полной безопасности, — говорю я.

Она еще шмыгает, но природа берет свое и она касается моего живота, пока еще скрытого за промокшей от пота и слез рубашке.

— Я тебя никому не отдам, — уверяю я.

Мы впиваемся в друг друга губами, как изголодавшиеся вампиры, встретившиеся в пустом городе, всех жителей которого они же и истребили. Я бы сейчас действительно перегрыз за нее горло любому незнакомцу, даже своим соседям по подъезду, если бы знал, что это поможет ей успокоиться.

И мне особое удовольствием доставляет то, что соседи слышат через вентиляционный канал в ванне, как мы не сдерживаемся и в унисон кричим, выплескивая на пол содержимое ванны.

Теперь им, если я все же раздумаю и не стану их убивать, придется такое слушать постоянно.

Ведь я решаю предложить Аглае руку и сердце.

— Тварь!

Оповещатель летит в стену, но попадает в штору, и, путаясь в ней, падает на пол. К счастью — больше для меня, чем для него. В окно я не целился: разделяющее меня и улицу стекло — моя последняя надежда на спасение от вконец сошедшего с ума лета.

На часах без двадцати минут полдень — неудивительно, что просыпаюсь я мокрым от пота, в чем виновата не только покидающая мой организм водка. Жара за окном, судя по всему, обычная, что еще раз доказывает, что со временем даже невыносимое становится привычным.

— Вот сука, а? Тварь! — ругаюсь я, сползая с кровати.

Я не имею в виду оповещатель, хотя на экране горит цифра «13» — предвестник моих сегодняшних проблем, а заодно — количество пропущенных сообщений. Одеваясь на ходу, я путаюсь в штанинах и рукавах, к тому же мое нутро напоминает о себе полным кишечником и ноющим от пустоты желудком. Максимум, что я могу себе позволить — вымыть лицо и почистить зубы. После чего мне придется бежать, лететь, нестись, сломя голову и выворачивая коленные суставы, заранее зная, что любая спешка бесполезна: работу я безнадежно проспал. Проспал непростительно, ведь в полдень у меня встреча с режиссером Розовским, а я пока ума не приложу, как мне объясняться с шефом по поводу отсутствия на рабочем месте с утра.

Инстинкт торопит меня, гонит как охотничью собаку, но надежда не отпускает, и я, перебирая на месте ногами, как перед закрытой кабинкой привокзального туалета, все же заглядываю сервант, и открываю кошелек и еще — выдвигаю одну за другой полки стенного шкафа. Ничто, однако, не нарушает привычного порядка. На месте и заначка в серванте, и деньги в кошельке, не тронуто даже обручальное кольцо, которое я, следуя скорее суеверию, чем соблюдая формальность, снял в день завершения бракоразводного процесса и с тех пор храню в салфетке на нижней полке, в самом ее углу. Если не искать, оно ни за что не попадется на глаза, но для меня кольцо оставалось на самом видном месте, номером один в моем личном списке ожиданий.

Цела и золотая цепочка, Наташин подарок на мой день рождения. Цепочку я так ни разу и не надел — мне всегда казалось, что мужчина с цепью на шее автоматически тупеет. Подарок пролежал пять лет в серванте, после чего я переложил его на верхнюю полку.