Сергей Дигол - Утро звездочета

И он действительно словно стареет на глазах.

— Видите ли, страна движется к неизбежному. К сожалению и к ужасу живущих и, главное, будущих поколений, этим неизбежным является фашизм. Нацизм, нашизм — не в названии дело, когда речь идет о смерти. К сожалению, эта, с позволения сказать, перспектива, представляется мне неизбежной. Наверное, — пожимает он плечами, — ничего удивительного с высоты тысячелетий тут нет, и многие государства и цивилизации проходят через заражение этим вирусом. Но, знаете, как-то не хочется думать, что это случится с твоей страной, с твоими близкими. С внуками, правнуками, которым придется жить при фашизме. Вам хочется, чтобы ваши дети жили при фашизме?

Я молчу, не сводя с него взгляда.

— И никто — ни я, ни вы, ни все мы вместе уже ничего не можем сделать. Даже власть, выпустившая этого джинна из бутылки, не в состоянии загнать его обратно. А ведь она и не пытается, наоборот, лишь подливает бензина. Вы посмотрите: уровень жизни, если верить нашей пропаганде, растет, а число националистических, нет, даже человеконенавистнических проявлений множится день ото дня. Откуда это? Если власть способна контролировать бизнес, почему мы решили, что она не в состоянии ограничивать экстремистские проявления? Откуда эта блаженная вера? Значит, выкорчевать, выдергивать с корнями демократическую поросль с политического поля они могут, а дать экстремистам по башке — кишка тонка? Так получается? Отправить на нары миллиардера — как пушинку с плеча сдунуть, как оказалось. А запереть в КПЗ сотню бритых молодчиков с железными прутьями, которых личная охрана того же олигарха при необходимости перестреляла бы как воробьев, государство, видите ли, не в состоянии? Это ли не лицемерие, я вас спрашиваю?

Мне и в самом деле кажется, что допрашивают меня, но отвечать совершенно не хочется.

— Карасин, — продолжает Розовский, — такой же бритоголовый подонок с битой наперевес. Власть использует его для нагнетания межнационального психоза в среде, обитатели которой обладают прививкой от фашистской чумы. Очередная, мать их, нанотехнология. Берется тихая, спокойная заводь. Например, театральная критика. Это у них, на Западе, это кишащий змеями и крокодилами террариум, а у нас традиции другие. Наша критика всегда была настроена доброжелательно, и это не милость к падшим, нет. В нас, русских, слишком сильно трансцендентное начало. Даже в критиках, которые понимают — нет, не понимают, а чувствуют, — что каждый шаг актера на сцене, каждый жест и даже каждая оговорка — это символ. Это искра божья, и она, эта искра передается от актеров зрителям и обратно, от зрителей — актерам. Поэтому во всем мире театр — это зрелище, а значит, односторонняя связь. Наш же, отечественный театр — это организм, и там, на Западе, не понимают, что это совсем не преувеличение. Это действительно живой организм, поэтому и провалы у нас настолько оглушительные. Не потому, что зритель не получил искру, а потому что обратно на сцену энергия не вернулась. Это у них, даже если пол-зала спит, актеры делают то, что должны были делать, ни в чем не допуская сбоя. У них это называется профессионализмом. Я же считаю, что у нас профессионализм более высокого, недоступного для западной культуры порядка. Вы не замечали, как часто наши актеры называют друг друга гениями? На Западе такого нет. Я вот, например, не помню, чтобы кто-нибудь из западных артистов назвал бы гением Аль Пачино. Хороший, классный актер, не более того. А у нас почему так? Они же не идиоты, правда ведь? Высоко духовные, чрезвычайно начитанные, подлинные интеллигенты, настоящие мастера своего дела, так ведь? — я неопределенно киваю. — Можно, конечно, предположить, что это — сговор, но такая взаимная реклама рано или поздно лопнет как пузырь. Но зритель — он не дурак, особенно наш. Он тоже чувствует этот круговорот энергии, и не довольствуется лишь тем, что ему дается со сцены. Зритель сам, не понимая смысла, но чувствуя необходимость, с радостью возвращает энергию актерам. И пока эта цепь не разомкнулась, обе стороны чувствуют себя живыми и единым целом. Это очень важно, — трясет он указательным пальцем. — В этом, кстати, вечный трагизм взаимоотношений власти и общества в нашей стране. Ну кто, скажите, у нас всерьез воспринимает наших правителей как менеджеров? Кто, ответьте, верит, что на ближайших выборах обнаглевших госменеджеров ждет неизбежный провал? А ведь это явления одного порядка, я имею в виду театр и общество. Мы не на Западе, и заплатив за билет, мы не ждем, что нам на блюдечке преподнесут шоу, и пусть только, мерзавцы, попробуют недостаточно фигурно вилять бедрами! Наш зритель чувствует себя в театре, как в храме, и чем больше его, так сказать, зрительский стаж, тем сильнее это его почти религиозное чувство. Мы же не требуем в церкви, а вымаливаем, и в театре происходит нечто похожее. И в отношениях с властью, к сожалению. Кстати, без энергии народа власть — ничто, даже самая воровитая. Им нужно получать назад этот религиозный импульс. Обожания или ненависти — неважно, ведь и зрители ненавидят сценических злодеев. В любом случае обе составляющие должны чувствовать свою причастность к работающему организму, а иначе у власти опускаются руки, и из них выпадают купюры, слитки, номера швейцарских счетов — что там у них еще есть?

— Акции нефтегазовых монополий, — подсказывает бородач и, словно что-то вспомнив, смотрит на меня с испугом.

— Так что никакая это не ярмарка тщеславия, не самообман — продолжает Розовский, — наши артисты действительно гении. Практически все. Да-да, не смейтесь. Не тщеславие это, и не подхалимство. Наш актер сам не понимает, как в нем рождается гениальности, он не в состоянии ее объяснить. Но он знает, что ее проблески случаются. Да, без труда не обойтись, но работа, сколько не бейся, не дает иррационального результата, а гениальность — она ведь иррациональна. Или возьмите нашу историю. Грандиозные достижения и невероятные провалы, победа над Гитлером и сегодняшняя коррупция — как объяснить, что это в принципе, могли делать одни и те же люди? Иррационально. Необъяснимо. Проблески гениальности посреди болота, понимаете? Так что серость, скукота, безысходность нашей театральной действительности — это обычная среда, из которой рождаются шедевры. Так здесь было всегда, так, видимо, и останется.

У меня вспотели ладони. Я тру их и испытываю от этого не много удовольствия.

— Капустник! — Розовский словно вспоминает подзабытое слово. — Немногие понимают, что капустник — высшая форма воплощения русского духа на театральной сцене. Уникальное явление, которого нет ни в одной стране мира — я имею в виду театральные капустники. Где еще так очевиден обмен и даже взаимообогащение энергией, от чего еще ловят такой кайф как зрители, так актеры? Капустники не случайно возникли у нас, если, конечно, не считать божий промысел случайностью. Капустник — это и есть русский театр в его окончательном оформлении и стыдиться этого не надо. Гордиться нужно! Гордиться и беречь эту, если хотите, аутентичность великой русской культуры. По крайней мере, одну из них. Для театра формат капустника — в принцип будущее, причем в мировом масштабе. А поскольку на Западе это в любом случае интертейнмент, зрелище (отсутствует энергетический обмен, ну, вы понимаете), время, когда капустник займет доминирующее положение в мире, станет эпохой наивысшего расцвета именно русского театра. Просто потому, что никто кроме нас, не чувствует эту форму с такой глубиной, не живет, если хотите, ею.