Н. Борисов - Дело передается в суд

Передо мной, неестественно согнувшись и безвольно опустив голову, на самом краешке стула сидит мой первый в жизни подследственный. Фамилия его — Панин, имя, отчество — Сергей Алексеевич, возраст — 26 лет, семейное положение — женат, имеет одного ребенка, профессия — геолог-изыскатель, последние три месяца не работает, — уволен за хроническое, беспробудное пьянство. Судя по лежащему передо мной делу Панина, я для него тоже первый в его жизни оперативный работник уголовного розыска, с которым ему приходится иметь дело.

Панин интеллигентен; он говорит правильно, легко оперирует самыми сложными оборотами речи. Его можно было бы назвать красивым, если бы не набухшие, дряблые веки над мутными, красными глазами — явный признак ожесточенного алкоголизма. Сейчас он трезв, но его затуманенный водкой мозг с трудом восстанавливает последовательность событий, происшедших совсем недавно.

Я много знаю о Панине, во всяком случае — достаточно для того, чтобы прокурор потребовал самого сурового наказания.

Но, задавая Панину стандартные, много лет назад придуманные вопросы, я все же пытаюсь проникнуть в его душу, понять, как мог этот человек, мой современник, почти сверстник, дойти до такой жизни. Ведь мой подследственный не залез кому-нибудь в карман, не повздорил по пьянке с соседом в трамвае. Панин обвиняется в зверском убийстве человека.

Впрочем, это надо еще доказать.

Я был дежурным оперативным работником по районному отделу милиции. Мне не везло: за два года работы я не принял участия ни в одном мало-мальски стоящем деле.

— Запомните, вы, молодые, — говорил нам, как минимум раз в неделю, заместитель начальника отдела майор Петр Иванович Кунгурцев, — милиционер не должен мечтать о преступлениях, так же как пожарник не должен мечтать о пожарах, а врач — о больных.

В этом вопросе Кунгурцев был, конечно, прав. И все же, хоть и не часто, серьезные преступления — кражи, убийства, насилия — случались у нас в районе. Но мне их расследовать почему-то не поручали.

Я мечтал о сложных, запутанных делах, готовился к схваткам с хитрыми, коварными преступниками, а вместо этого возвращал бестолковым матерям потерянные детские коляски, искал украденное с чердаков белье и проверял заявления о ссорах в коммунальных квартирах.

Давно, много лет назад, будучи еще совсем мальчишкой, я оказался случайным свидетелем отчаянной схватки между тремя уголовниками и милиционером, вступившимся за молодую женщину. Только что закончилась война. Пустынная, будто вымершая улица равнодушно смотрела на драку слепыми глазницами полуразрушенных, обгоревших домов. А я, маленький десятилетний мальчишка, дрожа всем телом, лежал невидимый в густой траве газона, потеряв в один миг способность бежать или звать на помощь.

Каким-то непостижимым образом милиционер одолел всех троих, но пять полученных им ножевых ран не прошли для него бесследно; впоследствии я узнал, что он лишился руки и вынужден был уйти из милиции. Как-то сразу этот человек затмил в моем детском воображении всех книжных героев, которым я до этого поклонялся. Именно тогда я и дал себе слово, что, когда вырасту, — буду работать в милиции. Уже гораздо позже, заканчивая школу, я мечтал о том, что пройдет совсем немного лет и, придя как-нибудь на очередной вечер встречи школьных друзей, я небрежно скажу ребятам:

— Простите за опоздание, только что задержал опаснейшего преступника…

Теперь я искал предлога, чтобы уклониться от этих вечеров.

Среди окончивших со мной школу был врач, самостоятельно оперировавший на сердце, математик, открывший хоть и не сделавшую переворота в науке, но все же неизвестную до него зависимость, даже археолог, участвовавший в раскопках древнего захоронения где-то в Средней Азии. Я искренне радовался за них, но лично мне не с чем было прийти в школу; не мог же я в самом деле крикнуть им еще с порога:

— Здоро́во, ребята! Простите за опоздание. Ужасно устал. Целых два часа разбирался в одной квартирной склоке!

Правда, уставать я действительно уставал. И в этот день дежурства, с которого началось мое первое настоящее дело, телефон в дежурной комнате не умолкал ни на минуту.

Раза два требовали забрать пьяного, несколько раз, ошибаясь номером, настойчиво расспрашивали о здоровье роженицы, у бухгалтера райпищеторга угнали машину, потом звонили из киностудии — просили помочь в съемке, потом опять насчет пьяных…

Примерно за час до конца дежурства пришла еще молодая, но сильно накрашенная женщина, отрекомендовавшаяся домашней хозяйкой. Прежде чем я успел раскрыть рот, я уже знал о ее соседях то, чего, пожалуй, не знали они сами: кто когда приходит домой, кто с кем живет и кому доставляет особенное удовольствие кипятить молоко именно на ее конфорке.

Мое дежурство уже было на исходе, когда снова зазвонил минут двадцать молчавший перед этим телефон. Я приготовился записать очередное сообщение о пьяной выходке распоясавшегося хулигана и довольно бодрым голосом сказал в трубку:

— Лейтенант милиции Аксенов у телефона.

— Вот что, лейтенант милиции, — сказал низкий мужской голос на другом конце провода. — В доме номер восемь по улице Петрова, в пункте сбора утиля, убили утильщика.

Трубку бросили на рычаг. Раздались короткие гудки.

Так вот оно, мое первое серьезное дело.

Но странно, мною вдруг овладело чувство неуверенности, страха, что я упущу что-нибудь важное, что-нибудь сделаю не так. В первый момент я предпочел бы, чтобы этот звонок оказался шуткой, чьим-нибудь неудачным и неостроумным розыгрышем. Такие вещи порой случались.

Но нужно было действовать. Не вешая трубки, я поручил одному из сотрудников выяснить, из какого телефона звонили только что в милицию, затем, как положено, доложил о звонке в оперативную часть Управления, а через пятнадцать минут вместе с заместителем начальника отдела Петром Ивановичем Кунгурцевым и двумя понятыми — дворниками дома № 8 по улице Петрова я входил в расположенный в глубине двора пункт сбора утиля, или, как его стали в последнее время называть, пункт сбора вторичного сырья. Почти одновременно во двор въехала вызванная нами машина «скорой помощи». Мой неизвестный абонент, к сожалению, не шутил. Но он ошибся: утильщик был еще жив. Впрочем, ошибиться было нетрудно. Пострадавший был без сознания, и только профессионально чуткое ухо врача смогло уловить в нем слабые признаки жизни.