Александр Силаев - Недомут

Короткие статьи приходились на каждый особый климат. Шли в порядке: рассказ открывася арктикой, затем субарктика, тайга, смешанные леса, широколиственные. Сторонний человек, конечно же, не поймет всю прелесть, которую извлекал Леша из широколиственных. Перекличку зверей и деревьев сопровождали картинки ласкового абсурда: если надо было выразить дух тайги, вокруг одного поваленнго дерева умещались лось, рысь, заяц и еще кто-то характерный и живой. На широколиственной иллюстрации вспоминался только весомый кабан. Очевидно, что счастливец стоял под дубом. Вокруг хрюкана по-соседски резвилось пять-шесть иных поддубных животных, но память вращалась только вокруг свиньи, тяжелой, клыкастой, земляного окраса. В арктике помнился силуют медведя. Была саванна: но что было в саванне? По меньшей мере, саванна вошла в словарь родных понятий и фраз. Экваториальные леса прятали своих животных за зеленой завесой, почему-то казались скучными. Самым большим деревом на Земле вырастала секвойя. Еще на черно-белой фотографии красовалось нечто, выглядевшее как лес и удивлявшее пятью сотнями стволов, но в действительности жившее как одно растение. Название чуда ускользало, на фотография облака листвы чувствовалась рядом.

Не передать, конечно, ощущения, которое вызывали в нем кошачьи, широколиственность, тайга, цифирки, а также особый бассейн средиземнроморской растительности, мусонные леса и описание носорожьих повадок. Чтобы испытать подобные ощущения, надлежало просто родиться Лешей, других путей нет. А если вовремя родиться и прожить кусок жизни Лешей, то можно испытать и кабанов, и оцелотов, и синий цвет, выражавший на карте муссонность Дальневосточного края. Разумеется, мусонность и оцелоты были не просто мусонностью и оцелотами, а безумно значимым элементом жизни: он этим жил, как иные взрослые живут деньгами, верой и растлением малолетних, то есть чувствовал, что живет - а что еще надо, чтобы спустя время вспоминать естественные дни как минувшую подлинность себя самого и окружающего мира вокруг?

Потом, конечно, исчезает и единство мира, и первость чувств, а собственная подлиность ухает в некий провал, хотя бы из-за отсутствия единства и первости. Некоторые, впрочем, несут свою подлинность до конца, не растеряв ни первости, ни единства - ну так это другие, а у Леши впоследствии сложилось чуть по-своему. И осталась грустная радость: вспоминать, вспоминать, вспоминать, причем не вещи, что глупо, а чувства к этим вещам.

Удивительный парадокс, но через долгое время иногда приятно вспоминать боль. Как обидели, не дали, отняли - а вспоминать нравится, потому что за болью видится жизнь, обязательно подлинная, потому что боль, в отличие от всякой суетни, неподлинной не случается. Вспоминаешь, как страдал и улыбаешься своей тени, шлешь приветы себе, тогдашнему. Перемелется, мол, все, дурачишка мой дорогой - вот такие приветы отправляешь в даль. А вот если не перемелется, тогда как? Если нить скучной и постоянной боли растягивается на годы, что тогда? Тогда, увы, некому посылать приветы, потому что их можно передать только себе другому, а если ты по-прежнему нанизан на ту же нить, то ты не другой, - ты такой же, а самому себе открыточку не пошлешь. Не скажешь самому себе знающе, что когда-то наступит другая жизнь. А другое писать в открыточке глупо. Поэтому боль приятно вспоминать, лишь попав в иное пространство, в новых людях и делах, думая иные мысли и дыша иным воздухом, и шагая к другой точке по новой плоскости, сбросив старое сознание как ненужный хлам, отыскав себе другую душу и другую боль, без них, наверное, никак. Вот там боль иных измерений вспоминается весело. А на старой плоскости - никогда. Ведь вспоминается только прошлое, а жизнь все еще находится в настоящем, дурном старом настоящем, даже если прошел день, год, столетие - если ты не изменен, то не изменен и мир, а значит, нет прошлого, и нечего вспоминать.

...Июньский дождь колошматил все привлекательнее, за окном серела утренняя погода. Леша встал, щелкнул, электричество дало свет. Мальчик вернулся к громоздкой и желтой книге. В двадцать пятый раз он перелистывал про смену растительных поясов. Даже не читал, просто водил взглядом, выхватывая известные слова про бук, карликовую березу и типичных представителей сибирской тайги. А каково рыси под дождем в сибирской тайге?

Глазами он грыз страницы с завтрака до обеда. А потом заоконноя серость отступила, солнце сверкнуло румяным боком, сырость осталось в лужах и покинула воздух. Земля торопливо подсыхала, грязь спекалась и когда-то превращалась в пыль. Уже завтра усилием солнечного тепла "коробка" становилось годной для катания сухого футбольного мячика.

Леша Смурнов прожил детство без обладания настоящим тугим мячом, но у всех окрестных он валялся в прихожей. Однако чем больше пацанов, тем правильнее игра, поэтому его брали. Леша пинал мячик не сильно резко, мешало то, что взрослые называли вегето-сосудистой дистонией. Болезнь не мешала лупить в сетку ворот или пасовать, но замедляла скорость. Пять минут бега отдавались одышкой и сердцебиением, а час ретивой игры неизменно закруглялся головной болью. Она могла не наступить сразу, а подождать до вечера или вместе со рвотой нагрянуть ночью. Поэтому Леша не усердствовал: бегал медленнее, чем позволяли ноги, за что не имел репутации нормального игрока.

Команда обычно рождалась по правилу. Два лучших игрока отходили от толпы и поочередно разбирали ребят, сначала украшая команду сильнейшими, а затем тыкая пальцем на остальных. Лешу выбирали предпоследним или последним. Точнее говоря, последнего даже не выбирали, он сам плелся в сторону своих, худший из худших.

Из-за отсутствия резвости ему выпадало караулить ворота, взяв на себя ответственность и наименьшую славу, а также скуку откровенной никчемности, когда пацанва крутилась у чужой сетки. Нельзя сказать, что Леша сторожил гол лучше или хуже других, он ловил мяч нормально и пропускал его допустимо, но виноват, разумеется, был всегда.

Ближе к вечеру за десятилетним Смурновым забежали Коля с Михачом, на то лето единственые друзья. Звали пересечь пару кварталов и спуститься к большой реке. Смущенный Леша крутил головой и говорил, что ему совершенно не хочется бежать к какой-то реке, он лучше посидит, потыркивает телевизор, займется книжкой... на самом деле он не мог признаться, что родители запрещают любые прогулки, выходящие за радиус видимости из окон. Тем более вечером, вслед за которым по традиции наступает ночь.

Ну ты сыч, ерепенился преданный восьмилетний Коля, а Михач был конкретен, соблазняя перспективой потеряться в прибрежных зарослях. Ну такие заросли, блин, ну такие, офигеть, Леха! А в бандитов? А рогатку выстругать? А взять игрушечный автомат и до отвалу наиграться в речных кустах, во всю прыть имитирую немецко-фашистких гадов?