Рут Ренделл - Живая плоть

Виктор Дженнер ждал, лежа в постели, пока не утихли все звуки. Прошлой ночью он рассчитал, что в доме заняты еще четыре комнаты, и когда парадная дверь хлопнула четыре раза, встал. Разумеется, в доме могли быть еще люди, неработающие жены или старики, но на этот риск пришлось пойти. По пути в ванную и обратно он никого не встретил. Надел одежду, принадлежавшую ему до ареста, серые шерстяные брюки и вельветовый пиджак. Брюки были тесны, пришлось ослабить ремень – в тюрьме он потолстел, наверняка из-за тяжелой пищи.

Выйти оказалось нелегко. Виктор возвращался дважды, первый раз из-за опасения, что не закрыл окно, второй – уже от подножия лестницы, – потому что подумал, что может быть холодно и нужен свитер. Большая, солнечная, ветреная, жуткая улица приняла его, как ледяная вода неподготовленного ныряльщика. Он тяжело дышал, жадно, с трудом хватая воздух. Ему пришлось немного постоять, держась за воротный столб. Вероятно, то была агорафобия [3] Агорафобия – боязнь открытого пространства. , которой страдала тетя Мюриель. Во всяком случае, мать говорила ему, что она в течение пяти лет не выходила из дома. Если она чувствовала себя так, он мог это понять.

Вскоре Виктор заставил себя медленно двигаться по улице в сторону Эктон-Хай-стрит. Путь пролегал мимо дома, где он провел детство. Каждый шаг доставался ему с большим трудом, ему казалось, что за ним следят. Преодолевая страх, поймал себя на том, что каждые несколько секунд резко оборачивается, но за его спиной никого не было. Ему пришло в голову, что машин стало слишком много: они стояли повсюду, их было вдвое-втрое больше, чем десять лет назад. Какая-то женщина, выходя из дома, сильно хлопнула парадной дверью. От этого звука Виктор подскочил и едва не вскрикнул. У ворот дома, где жили родители, остановился и посмотрел на него.

Мать не была особенно ревностной или хотя бы заботливой домохозяйкой, и снаружи дом выглядел неказисто. На всех окнах шторы были с разными и не особенно привлекательными рисунками. Теперь каждое окно было украшено белоснежным тюлем, прозрачные оборки образовывали петли, как нижняя юбка девушки. Когда ему на ум пришло это сравнение, Виктор ощутил одышку и какую-то стесненность. Девушки не носили нижних юбок, так ведь? Разве что резко изменилась мода. Дженнер слегка расслабился, вспомнив, что у матери была именно такая нижняя юбка, белая, с оборками, накрахмаленная, в середине пятидесятых годов, когда такие вещи были в моде.

Штукатурка дома была белой, как глазурь на рождественском торте, деревянные балки были выкрашены в изумрудно-зеленый цвет. По обе стороны парадной двери стояли бело-зеленые кадки с небольшими кипарисами. Виктору пришло в голову, что дом его детства стал таким ухоженным потому, что сейчас жильцы владели им. Когда дом принадлежит тебе, то его внешнему виду уделяешь куда больше внимания. Изначально этот дом снимала его бабушка со стороны матери, и родители, когда поженились, стали жить вместе с ней. Это было сразу после Второй мировой войны. Бабушка умерла за несколько месяцев до рождения Виктора, а родители продолжали снимать дом: арендная плата было очень низкой, а нехватка жилья – очень острой. Мать была счастливицей: ей повезло влюбиться, выйти замуж за любимого мужчину и сохранить свои чувства в течение тридцати пяти лет совместной жизни. Виктор никогда не был влюблен и не мог представить себе, что это такое. Мать умерла всего в пятьдесят семь лет. Отец, старшее ее на десять лет, умер первым. Через пять лет после того, как Виктор попал в тюрьму, с ним случился удар, и он мог передвигаться только в кресле-каталке. Катясь однажды летним утром по тротуару – может быть, на этом самом участке, подумал Виктор, между воротами и углом, – он перевернулся и погиб, наткнувшись креслом-каталкой на кирпичную стену. Причиной смерти стал тяжелый сердечный приступ. От чего умерла мать, Виктор не знал, хотя в свидетельстве о смерти, которое ему показали, причиной было названо коронарное заболевание. Это удивило его, потому что мать была сильной женщиной. Но, может, это было не так уж удивительно, поскольку муж был всей ее жизнью, центром и сущностью ее существования. Виктор иногда пытался представить, как жилось матери в одиночестве, но не мог вообразить ее без отца.

Виктор с раннего детства привык к обществу экспрессивных людей. Мать была молодой, хорошенькой, отец постоянно касался ее, обнимал, целовал. Он никогда не видел, чтобы его родители пользовались стульями, – они сидели только на диване, держась за руки. Погружаясь в прошлое (он вспоминал его, репетируя, что говорить психиатру), Виктор не мог представить родителей поодиночке или вспомнить времена, когда был наедине с матерью, хотя такие случаи наверняка бывали, например, после школы, до возвращения отца с работы. Насколько он помнил, они никогда не ссорились. Были добрыми, любящими родителями, и если мать всегда оказывала предпочтение мужу перед сыном – первым подавала ему еду за столом, приберегала для него лакомые кусочки в голодное послевоенное время, – Виктор сказал бы психиатру, что ничего иного не ожидал, так как отец был старше, больше, сильнее его.

Друзей у родителей было мало, и почти единственными гостями в доме были родственники. Родители были друг для друга всем, спаянными в некоем исключительном сочетании дружбы, преданности и секса. Мать Виктора отвечала на все его вопросы о сексе смело и подробно. Поэтому к пяти годам он знал, откуда берутся дети, знал, что родители продолжают делать то, от чего появляются дети; мужчина вводит свой член в лоно женщины, даже если они не хотят детей, потому что это хорошо, и, по словам отца, мужчины и женщины для того и существуют. Отец чертил для него схемы – собственно, даже не чертил, калькировал с книги, что слегка разочаровывало Виктора, – и отвечал на вопросы, на которые мать не могла или не хотела ответить, например, что такое поллюции и как ощущается желание делать то, от чего появляются (или не появляются) дети.

Однако, несмотря на это, Виктор никогда не связывал секс с родителями. Однажды в шестилетнем возрасте он встал, чтобы пойти в туалет, и, когда проходил мимо двери их спальни, услышал стоны матери: «Не надо, не надо! О, нет, нет, нет!», а потом она низко завыла, словно животное. Но ведь перед тем, как лечь в постель, мать выглядела такой счастливой! У него в ушах все продолжал звучать этот вой, а он вспоминал ее негромкие серебристые смешки, уклончивую улыбку отца, руку, гладящую его затылок. Виктор совершенно не боялся родителей, но боялся войти в эту комнату. И все-таки, собравшись с духом, подергал ручку двери. Дверь была заперта.

Наутро, проснувшись, Виктор первым делом услышал пение матери. Она напевала популярную песенку того времени: «Песочный человечек, принеси мне сновиденье» [4] Песня Mister Sandman Пэта Балларда, впервые записанная в 1954 году. Песочный человечек – фольклорный персонаж, приносящий детям сон. . Там была такая строка: «Скажи, что мои одинокие ночи уже позади». Она вошла в спальню сына, все еще смеясь каким-то словам отца, поцеловала сына, сказала, что день замечательный, и отдернула шторы, чтобы впустить солнечный свет. Поэтому он понял, что у нее все хорошо и ей было не больно, а радостно. Даже подумал, не приснилось ли ему то, что он слышал, не принес ли Песочный человечек ему это сновиденье, как в песне. Эта история до сих пор озадачивала его. Разумеется, он больше никогда не подслушивал у той двери и крайне изумился, когда больше двадцати с лишним лет услышал, как отец кому-то рассказывал, каким несносным он был в раннем детстве – отец назвал его «язвой»: вечно бродил ночами по дому, и однажды его нашли крепко спящим на пороге их спальни.